Богословский взгляд на богословские размышления Н.В. Гоголя

Как известно, среди богатого творческого наследия Н.В. Гоголя есть произведения, относящиеся к церковной или, шире, религиозной тематике. Прежде всего нужно назвать «Избранные места из переписки с друзьями» и, конечно, «Размышления о Божественной литургии». Нельзя не удивиться, зачем Н.В. Гоголю, уже состоявшемуся и признанному писателю, понадобилось не просто, что называется, «про себя» размышлять (что свойственно очень многим православным людям), но и готовить к изданию и публиковать результаты своих размышлений. Решение этого вопроса не входит в мою задачу, поэтому сосредоточимся на самом факте.

Действительно, само наличие подобного, квалифицирующегося как богословский, опыта (фактически единственного среди всей плеяды крупных русских писателей XIX-го века) весьма примечательно. Это отмечает О.Е. Иванов: «Не случайно в божественную литургию, пренебрегая всеми правилами своего литературного цеха, буквально “впился” Н.В. Гоголь в последний, самый драматичный период его творчества»[1]. В этой статье автор подчеркивает принципиально различное восприятие священнических одежд у Н.В. Гоголя и Л.Н. Толстого.[2] Не вдаваясь в подробности, лишь укажем: Гоголь видит в ризах священника особый богословский мотив, свидетельство жизни Христа, проще говоря, смысл. Для Толстого же они бессмысленны и неудобны. Одинокость гоголевского опыта, его попытка вглядеться в, казалось бы, «детали», побуждают внимательнее отнестись и к богословской части его творчества. Обратимся прежде всего к «Размышлениям о Божественной литургии».

Здесь нужно сразу сказать, что «Размышления…» не оправдывают ожиданий. По большому счету они представляют собой не столько действительные размышления, сколько последовательное литературное изложение богослужебного чина. Перед нами не толкование, не изъяснение смыслов, а, скорее, восхищенное описание происходящего, многочисленные увещевания, призывы к благочестию, изобилие художественно окрашенных пассажей. Можно добавить: риторика, а не богословское осмысление литургии. Любопытно отметить, что «Размышления…» Н.В. Гоголя по своему стилю и содержанию напоминают тот комментарий к литургии, который сегодня можно услышать за кадром в качестве сопровождения телевизионных трансляций так называемых «торжественных богослужений». Получается, что произведение Гоголя служит своего рода пояснением обряда для «широких масс», укладывающееся в стилистику «кто куда пошел, что делается в такой-то момент и для чего и что происходит там-то и там-то».

Что касается толкования как такового, то есть попытки проникнуть в существо литургического действа, в реальность саму по себе, то приходится констатировать, что Н.В. Гоголь ограничивается здесь преимущественно так называемым символизмом. Другими словами, он следует известному методу, в основе которого находится фрагментирование единого богослужения на ряд событий, каждое из которых, в свою очередь, расслаивается на внешнее и внутреннее, формально зримое и сокрытое. Последнее при этом оказывается такого рода символом, который по сути уже не имеет отношения к тому, что было «внешним». В результате символы нарушают онтологическое единство литургии, воссоединения человека и Бога. Велико подозрение, что подобное символическое толкование искусственно. Так, диакон на амвоне изображает ангела — «побудителя людей к молениям», а «узкое лентие — образ ангельских крыл», так же как и орарь изображает «поднятое крыло Ангела, устремляющее людей к молитве».[3] Такого рода символизм, называя его изобразительным, много и обоснованно критиковал о. Александр Шмеман. Он демонстрировал неверность и пагубность противоположения символа и реальности, подчеркивая, что символ «являет и приобщает явленному», а вовсе не изображает. В частности потому, что изображение «предполагает отсутствие “изображаемого”»[4]. В результате толкуемый «эпизод» литургии как минимум умаляется в своей сущности и подлинном смысле, а соответствующий ему символ — либо искусственен, либо вовсе произволен.

Например, широко известно толкование малого входа на литургии как выхода Христа на проповедь. Следует ему и Н.В. Гоголь. «Собрание молящихся взирает на Евангелие, несомое в руках смиренных служителей Церкви, как бы на Самого Спасителя, исходящего в первый раз на дело Божественной проповеди».[5] Как раз в связи с этим о. Александр Шмеман говорит, что в современном символическом понимании реальности произошло разобщение символа и реальности как таковой, поскольку символ стал ее изображать. «Тогда, почти две тысячи лет назад, Спаситель вышел на проповедь реально, теперь же мы изображаем этот выход символически <…> Но, не говоря уже о том, что на деле такого рода “символизм“ очень часто оказывается произвольным, искусственным (так, вход на литургии превращается в символ выхода), он фактически низводит девяносто процентов литургических обрядов до уровня дидактических “инсценировок, вроде хождения на осляти или “пещного действа”, и это значит — лишает их внутренней необходимости, отнесенности их к реальности богослужения».[6]

Сопоставление Н.В. Гоголя и о. А. Шмемана всегда будет не в пользу первого. Да и нет необходимости в продолжении этой «операции». Слишком очевидны различия, так же как очевидно и то, что «Размышления…» Н.В. Гоголя размышлениями не являются, богословского содержания практически не имеют. Это обнаруживается, как только мы отвлекаемся от значимости гоголевского произведения как такового и вглядываемся в него уже с богословских позиций. Тем не менее, стоит отметить, что и с этой точки зрения совсем уж пустым или просто примитивным данный труд назвать нельзя. И не только ввиду пиетета перед великим писателем. Хотя и редко, но в «Размышлениях…» Н.В. Гоголю удаются либо точные наблюдения, либо глубокие именно богословские суждения. Встречаем одно из них при описании евхаристических Даров: «Да позабудет в это время всяк о иерее: не иерей, носящий вид и имя подобное нам, но сам Верховный, Вечный Архиерей совершил сие заклание, совершающий его вечно в лице Своих иереев»[7]. Среди обильной, ставшей до известной степени привычной, риторики, дидактики можно и не заметить подобных вкраплений важных богословских идей. Между тем, следует обратить внимание на ясно высказанную мысль: Евхаристия в своей реальности не возобновляется, лучше сказать, не повторяется за каждым очередным богослужением, а есть событие, данное раз и навсегда. Евхаристия едина и одна, свершенное Христом в сионской горнице не есть лишь история, но совершается непрерывно в вечности, куда восходит Церковь, собрание за Литургией. Однако ни этих, ни возможных других пояснений, ни дальнейшего движения мысли у Н.В. Гоголя нет. Его слова выглядят чуть ли не случайными, они теряются в избранном жанре повествования, в стилистике текста, никакие перспективы из сказанного писателем не открываются, мысль остается неразвернутой.

Фактически то же самое обнаруживается при обращении к «Избранным местам из переписки с друзьями». Та же дидактика, доходящая до навязчивой унылости, те же бесконечные увещевания. Но и здесь не без находок, не без жемчужин. Особого внимания заслуживает письмо «Христианин идет вперед». Примечательны следующие слова Н.В. Гоголя: «Перед христианином сияет вечно даль и видятся вечные подвиги <…> ему есть с чем воевать и где подвизаться, потому что взгляд на себя беспрестанно просветляющийся, открывает ему новые недостатки в самом себе, с которыми нужно производить новые битвы. Вот причина, почему христианин тогда идет вперед, когда другие назад…»[8] Это же письмо и эту же цитату приводит О.Е. Иванов в упоминавшейся выше статье. В ней автор, опираясь на данные слова Н.В. Гоголя, проводит мысль о взрослении, то есть движении вперед человека, осуществляющееся в Церкви, в противоположность возвращению в прошлое, в детство, представленное в русской религиозно-философской мысли. Тема восхождения-взросления может быть развита также и в другом срезе. Например, как принцип жизни христианина вообще или принцип непрерывности бытия, непрерывного делания. На это указывает «вечная даль», побуждающая к «вечным подвигам». Борьба за бытие и изживание ничтожащего греха обнаруживается в «беспрестанности» «взгляда на себя», в открытии новых горизонтов. По сути это тема не только и не столько веры в Бога, сколько сохранения верности Ему. Усиливая сказанное, можно подчеркнуть, что в перспективе речь идет об отсутствии серединного состояния в жизни церковного человека, в пределе — о невозможности паузы, своего рода духовного отдыха, а значит, об опасности всякой попытки «побыть наедине с собой», чреватой движением назад.

Другое дело, что у самого Н.В. Гоголя значимого разворачивания заданная им же тема не получает. Вместо напрашивающегося развития она теряется то в сомнительных примерах (упоминается И. Кант, который на склоне лет впал в старческое слабоумие, тогда как святые подвижники, по утверждению Н.В. Гоголя, только умудрялись по мере приближения к кончине), то в банальных, прямолинейных, мало что проясняющих схемах, должных свидетельствовать духовный рост (называется линия: здравый смысл — разум — мудрость Христова).

Утомлять вас очередными примерами более ни к чему. Гоголевские жемчужины, и без того нечастые, остаются «в раковине», которая, чуть приоткрывшись, тут же закрывается. Движения мысли на выбранном писателем пути мы так и не увидим. Однако нельзя не задаться вопросом: могло ли оно состояться, учитывая тот определенный богословский вакуум, в котором оказался писатель? В самом деле, во времена его творчества только начинает зарождаться в России историко-церковная школа и соответствующая научная интеллектуальная традиция. Говорить же о литургическом или догматическом богословии практически не приходится. Наличная ситуация по сути предопределила некоторую неудачу Н.В. Гоголя. Ввиду отсутствия собственно русской школы литургики, а значит, и отсутствия разработанных понятий, терминов, оставалось опереться на что-либо иное. Н.В. Гоголь использовал поздневизантийские источники, но именно в них начался тот самый «изобразительный символизм», ведущий, как убедительно показал о. Александр Шмеман, к упадку литургического сознания. Таким образом, получается, что Н.В. Гоголь оказался заложником ситуации, из которой не имел ресурсов выбраться. Можно, тем не менее, предполагать, что без его «Размышлений о Божественной литургии» в каком-то смысле не было бы и литургического богословия Шмемана. Однако это тема специального научного исторического исследования, которое должно показать развитие литургического богословия и действительную внутреннюю связь его этапов.

Журнал «Начало» №20, 2009 г.


[1] Иванов О.Е. Религия в мысли и мысль в Церкви // Начало. 1998. №6. С. 17.

[2] Там же. С. 17,18.

[3] Гоголь Н.В. Размышления о Божественной литургии. СПб., 2006. С. 33.

[4] Прот. Александр Шмеман. Евхаристия. Таинство Царства. М., 1992. С. 40.

[5] Гоголь Н.В. Размышления. С. 39.

[6] Прот. Александр Шмеман. Цит. соч. С. 30–31.

[7] Гоголь Н.В. Цит. соч. С. 79.

[8] Гоголь Н.В. Избранные места из переписки с друзьями. СПб., 1990. С. 54.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.