Post Lectum. Мераб Мамардашвили «Лекции о Прусте» Москва, Ad Marginem, 1995

Мераб Мамардашвили

   Чтобы стать ближе к пониманию того, как мыслит философ, совсем не обязателен обстоятельный расклад того, что он мыслит. Посему, пройдём в стороне от содержания книги, тем более, что читатель может в любой момент прочитать её. Однажды проделав труд­ный путь к встрече с философствованием Мамардашвили, путь, кото­рый непременно включает хотя бы минимальный, но сокровенно свой опыт мышления, хочется рассуждать о способе философствования, оза­дачится вопросом: как это вообще возможно — «мыслить»? Вопрос мо­жет прозвучать весьма претенциозно, если не заметить, что он сводится к более частному, а потому и жизненному вопрошанию о слове, не в его всеобщем значении языка, а в сугубо суверенном и близком, которым даруется пространство экзистенциально свободному ходу нашей мыс­ли.

   Способ философствования являет неповторимую особенность, своего рода «физиономию» текста, но заявленный в качестве само­стоятельной темы, он принуждает оставить текст за пределами рассу­ждений. По сути, в способе мы различаем своеобразие черт мысли, на деле выявляющих не специфику дискурса, но очерчивающих гори­зонт сказываемого с тем, чтобы поставить читателя лицом к лицу пе­ред оставшимся невысказанным. В фундаментальном настроении мыслящей экзистенции выбираемое нами слово, представленное по обыкновению в одном обособленном значении, снова погружается в своих невыявленных, но трансгрессивно присутствующих референ­циях в полноту несокрытого молчания. Невнятное никакому уму, не артикулированное устойчивым словоупотреблением — как это на­звать? — явственно задевает нас, когда мы постигаем пограничный изгиб дискурса, на котором весь жест чисто мыслимого лишь сопутст­вует движению за предел немыслимого.

   Сказанное тем уместней, если мы не оставим без внимания тот простой факт, что в книге М.Мамардашвили текстуально воспроиз­ведены лекции, то есть первоначально живая речь с её наиболее важ­ными, в тексте выпадающими, атрибутами: звучанием голоса, оттен­ками интонации, расстановкой акцентов и пауз. Речь, в отличие от собственно текста, указывает в своей сущности на неразрывное един­ство с говорящим.

   Однако наша теперешняя встреча с философией Мамардашвили ставит нас на место не слушателей, а читателей. Вопрос о способе мыслить, соответственно, определяем глубиной вхождения в текст, локализован вопросом о способе прочтения. И тут бесценно призна­ние самого М.К.Мамардашвили, содержащееся в предваряющем лек­ции «Авторском»: «Читать в себе! — единственное, что я могу сказать. Читать в чужой душе, когда бессмысленно говорить о влияниях или заимствованиях, то, что во мне (здесь я могу лишь повторить слова Паскаля: «Не в писаниях Монтеня, а во мне содержится всё, что я в них вычитываю»). Или предложить записную книжку самого себя, в которой я снова с любопытством читаю, — с помощью Пруста».

   Просто вчитаемся в эти слова и позволим им отозваться в своей душе. Экзистенция здесь застигнута в движении, разрывающем себя на два противонаправленных вектора, — один обращается вовне к другому, другой взыскует собственной внутренней сути. Но само-то движение едино. Благодаря таковому единству человек способен прийти к событию Встречи. Он как бы «выходит из себя» в ожидании ответной близости другой души, но при этом внезапно прорывается к самоузнаванию, глубже обретает себя, не теряя, однако, и волнующей остроты прикосновения другого.

   Оказывается, что внутренняя открытость возвращает человека к своей интимной сущности, прочнее поселяет в неизъяснимой глуби­не собственной души, где всё сокрытое делается ещё более сокрытым, а явно-непотаённое ещё больше выходит на свет. Это и есть Встреча: другой открывается тебе, но не становится тобой, в открытости дела­ется ещё глубже сокрытым и неразгаданным. Да и ты обнаруживаешь себя тем, кто никогда не станет другим, кто вечно будет хранить в себе несказанную ночь суверенности, хотя и обращаешься к другому, и в общении что-то невольно перенимаешь от него.

   Встреча — в напряжённой, молчащей, затаившейся, полуночной бездне, где мы затронуты каждым словом, но ещё сильнее — безмолвностью узнавания.

   Итак, мы не способны понять прочитанное, если под пониманием мыслится деятельность по перемещению некоего смысла из внешне­го пространства (скажем, текстового) во внутреннюю реальность души. И мы обладаем способностью понимать, если последнее — есть процесс постоянного самопорождения смыслов в нас же самих, совер­шающийся в пограничной встрече с другим.

   Что мы узнаём в опыте собеседования или прочтения, отвечающе­го принципу «читать в себе»? Что за слово звучит в нас тогда, приотво­ряющее нам некую истину о нас самих? Это слово — желаем мы того или нет — обретается во фронтальном прохождении смысла древне­греческого λόγος, оно, по слову Гераклита, «означает для всех одно», хотя мы и живём так, «как если бы каждый понимал его смысл по-сво­ему». Слово, затаившееся где-то за порогом одинокой души, лишь ожидает появления другого на границе её суверенности, чтобы высту­пить к очертаниям в свете, стать высказанным, обрести крылья и уле­теть в слепую светоносность мира.

   Высказывание отсылает к говорящему, задаёт пограничную ли­нию его чисто человеческой уместности в бытии. Даже так: мы опо­знаваемы произносимым словом, слово узнаёт нас. Нам даётся само-познание в обороте иного через искренность простой и незатейли­вой речи, мы как бы попадаем в волшебное зеркало, отображающее осязаемыми чертами и красками игру незримого. Мы несём в себе об­лик того, что не раскрывает себя ни для других, ни тем более для нас, а настигаем его только в отображении. В слове. Речевой симулякр вы­водит в просвет выразимого безвидную тень, всегда ускользающую в сумеречный исток нашей сущностной неукоренённости.

   В подлинном выговаривании слова приоткрывается то, что я есть. Здесь мы на пути самопознания — одновременно жертвы и палачи, грешники и святые -взыскуем сближающего нас в человеческом пре­бывании, единого слова, что растрачивает себя в смутной стихии ду­шевного, что рождается на свет, откликаясь на зов другого, и через возвратный акт нашего личного прочтения (=понимания) бросает луч в ту тьму, из которой было изъято. Такое слово освещает на мгно­вение «тропинку внутреннего сада», которую каждый из нас ищет, чтобы вернуться к себе.

   Это слово, которое я просто произношу в его собственном имени, и никак не определяю логически, не включаю в занимательную игру де­финиций и дифференций, является сладостным и самым желанным плодом Встречи. В строгом смысле о нём можно говорить как о сло­весном пространстве, изначальной коренной причастностью которо­му различные люди способны понимать друг друга ещё до всякого дальнейшего недопонимания, возникающего, как оказывается, из дробления всеобщего Логоса на массу обособленных значений и «околословий». Где-то тут мы схватываем чуть заметную грань между словом, имеющим универсальный смысл благодаря употреблению единственного числа и называнию его только в его собственном име­ни, и множественным числом слов.

Принимаемое в подобном мыслительном рисунке слово, как мне думается, может стать единственным подлинным результатом про­чтения текстов М.Мамардашвили. Облик этого мыслителя задан чер­тами глубокой сократичности, в том смысле, что философ обращён к нам в своём философствовании как «повивальная бабка» нашей собственной мысли. Ведь чтобы совершилась подлинная Встреча, пред­варительно уже должен состояться интимный опыт мышления.

Журнал «Начало» №3-4 1996г.