Атеизм и реформа Церкви

Сразу хочу оговориться, что в этой статье я совер­шенно не намерен касаться вопроса, существует ли сегодня проблема реформирования каких-либо сторон церковной жизни, в частности богослужебного языка, как таковая. Согласно Г.П.Федотову, например, проблема есть, и мне кажется, что не согласиться с его аргументами трудно. Совершенно другой вопрос, когда ее решение пытаются перене­сти из области научной, прежде всего богословской работы, в практику, осуществлять какие-либо радикальные перемены уже сегодня. На­сколько адекватными могут быть подобные усилия в духовной ситуа­ции нашего времени, какова их реальная феноменология?

Исходной категорией в стремлении ответить на него для нас будет понятие современности. Ибо все мы порой непримиримым образом расходящиеся друг с другом в своих осознанных жизненных позици­ях от самых замшелых «коммуняк» до людей веры и мысли, все-таки «мы» — современники. И поскольку время — категория онтологиче­ская, то наше соседство не случайность, а имманентное состояние на­шего внутреннего мира. Эта онтология «мы» оказывается нераздели­мой с нашим Я, хотя мы, как правило, не осознаем ее, оставаясь только в пределах «представления» о своей самости. При том речь идет не о какой-то неисследимой тайне, а о часто повторяемых и уже успевших поднадоесть вещах, в которые мы, однако, не всегда спешим вдумать­ся.

Применительно к нашей теме возьмем за основание привычное высказывание: «Все мы выросли в атеистической стране» и попробу­ем установить, какие неизбежные следствия подобный тезис вызыва­ет. Это значит, во-первых, что наше детство, молодость и зрелые годы были пропитаны незнанием Бога. «Нет Бога» — говорили нам одни безумцы, повязывая нам в школе пионерские галстуки, и мы несли на себе эти знаки богоотступничества. «Нет Бога» — молчаливо утвер­ждали другие — университетские преподаватели, — вручая нам книги Маркса и Ленина, и мы сдавали этим преподавателям экзамены, необ­думанно, неосознанно повторяя отзыв на названный ими пароль. То же богоотступничество сквозило в улыбке Гагарина, в хрущевском кулаке, в «догоним и перегоним», в «экономной экономике», целин­ных землях, Братской ГЭС, в первомайских транспарантах, красноар­мейской звезде, везде, всюду.

Богоотступничество было знаком эпохи, было неотделимо от нее, все мы вдоволь хлебнули атеистического пойла, так как жить вне сво­его времени, вне своей эпохи нельзя. Отсюда вытекает, что все мы, «выросшие в атеистическую эпоху», по своему исходному состоянию, т.е. неосознанно сложившимся в «наше время» ментальным структу­рам — атеисты и перед каждым христианином сегодняшнего дня сто­ит труднейшая задача — отречения от собственного атеизма, преодо­ления его, изгнание из души.

Именно неявное присутствие внутри нас атеизма неизбежно вы­зывает существенные трудности при попытках обсуждения проблем внутрицерковной жизни. Атеист не может иметь мнения о внутрицерковных проблемах, т.к. он просто не знает их. Атеисту никто не вправе запретить заниматься социологией религии или иным внеш­ним подходом к Церкви, хотя и здесь много неясностей, но совершен­но определенно в область богослужения ему вход закрыт. И вовсе не потому, что его туда кто-то не пускает, а потому, что вне личной веры, личного мистического отношения к Богу всякий разговор о служении ему теряет смысл. Не исключается опять-таки внешнее описание и объяснение происходящего во время церковных служб, например действий священника, читаемых текстов и т.д., но понимания в под­линном смысле слова достичь не удастся. Кроме того, при чисто объ­ективистском взгляде на богослужение очень трудно сохранить в себе настроение незаинтересованного наблюдателя. Для такого рода объ­ективиста сразу станет ясной условность происходящего, но которая в отличие от, скажем, театра не сопровождается эстетическим эффек­том, т.е. не имеет очевидного смысла. Возникает эффект какой-то за­тянувшейся игры со взрослыми детьми, так как только детское созна­ние согласиться с реальностью условного предмета вне его эстетиче­ского оформления. Детьми, конечно, выглядят здесь прихожане. Клириков «незаинтересованный наблюдатель» часто склонен вос­принимать как ловких обманщиков, играющих на простых человече­ских чувствах, хотя и для них возможна смягченная оценка, т.е. при­знание в качестве искренних, но крайне недалеких людей.

Подобная позиция высказывается сегодня атеистом крайне редко, больше разговоров можно слышать о положительной роли Церкви в «нравственном воспитании» или о ее «культурном значении» и т.д. Однако это «смягчение» не может быть ничем иным кроме уступки, так как человек не принимающий веры по ее смыслу, не достигший внутреннего согласия с ней не может признать и реальности Церкви в том значении в котором им признается, скажем, реальность науки. Ведь наука для атеиста не только «общественное явление», сущест­вующие как некое дополнение к жизни, а неотменимое условие под­линно человеческого бытия. Максимум с чем атеист может внутренне согласиться — так это с моралистической трактовкой не более поло­вины из десяти заповедей, которые укладываются с его точки зрения в рамки естественного разума и общечеловеческой нравственности. Подлинная, духовная мистическая, богослужебная жизнь Церкви на­всегда останется для него, если спросить по совести нелепой архаикой и непростительным для взрослого человека чудачеством, попыткой сохранить островок искусственной тишины, посреди бурного океана современной жизни, требующего совершенно иного решения порож­даемых ею проблем.

Подобную последовательно-атеистическую позицию в подходе к православному богослужению хорошо демонстрирует (она является авторской). Л.Н.Толстой в романе «Воскресенье». Вот маленькая вы­держка из него.

«Началось богослужение. Богослужение состояло в том, что свя­щенник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчо­вую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и по­том клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом пел по переменкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понят­ные молитвы. Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства. Об этом произносились молитвы много раз, вместе с другими молитвами и отдельно, на коленях. Кроме того, было прочтено дьячком несколь­ко стихов из Деяний апостолов таким странным, напряженным голо­сом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по пра­вую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедовать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей, и если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.

Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при извест­ных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, не­смотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, под­нимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено с особенной торжественно­стью.

— «Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагословенней богоро­дице», — громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы, и большей славы, чем ка­кие-то серафимы. После этого считалось, что превращение соверши­лось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный ку­сочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предпо­лагалось, что он съел кусочек тела бога и выпил глоток его крови. По­сле этого священник отдернул занавеску, отворил средние двери и, взяв в руки золоченую чашку, вышел с нею в средние двери и пригла­сил желающих тоже поесть тела и крови бога, находившихся в чаш­ке».

Вряд ли многие из тех, кто говорит сегодня о положительной роли церкви в нравственном воспитании и культурном развитии человека, смогли бы рассказать о богослужении по иному. Ведь главная черта ате­изма — утверждение посюсторонней, человеческой реальности как единственно действительной. Атеизм тем самым есть замкнутость че­ловека в себе, закрывающие всякую перспективу трансцендентного. Привычное в коммунистические годы жертвование индивидуально­стью в интересах «коллектива» не означало ограничение человече­ского самодовольства, а напротив — было частью службы человеку как таковому, человеку «с большой буквы», не стесненному ограниче­ниями «конкретного» человека.

Выйти из атеистического состояния — значит открыть себя Богу. И эта открытость должна означать, как мы говорили выше не только покаяния осознанного человека, но и человека неосознанного для себя забытого и сокрытого. Для этого ему требуется сделать в покая­нии не сущими не только свои личные прегрешения, но и онтологиче­ский грех, грех времени.

Однако, если все его время есть сплошной грех, то признание его (времени) не сущими означало бы отсутствие всякого сущего, а отсю­да и всякой возможности предстояния человека Богу. Стало быть, че­ловеку необходимо перевоплощение в иное нежели его собственное сущее, чтобы находясь в этом новом сущем открыть Богу свою про­шлую не существенность и если бы никакого сущего вдруг не обнару­жилось, то мы просто не смогли бы сбросить с себя груз «онтологиче­ского греха», ведь вся действительность оказывается тогда построен­ной не по образу истины. При том это спасительное сущее должно сосед­ствовать с нашим привычным, жить в нашем временном ряду, ведь речь идет о земном, физическом человеке.

И, к сожалению, не для всех сегодня почему-то ясно, что во време­на всеобщего не существования только Церковь являла собой образ сущего как такового. Пока мы аплодировали Сталину или проклина­ли «эту страну», преследовали инакомыслящих и «стиляг» или ста­новились ими, издавали миллионными тиражами чудовищный «труд» Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», или тайком пе­чатали на машинке поверхностные разоблачения режима, каждый день посреди нашего волчьего логова, возглашалось Слово Истины, которое мы не смогли заглушить ни нашей ненавистью, ни нашим безразличием. Этот огонек горел и только благодаря ему мы можем разжечь сегодня костер, в котором надлежит сгореть первородному греху времени. Но, чтобы отказ от греха, готовность искоренить его были искренними, перевоплощение наше должно быть полным. Су­щее Церкви должно стать нашим сущим. Однако коли речь идет о ко­ренящемся в нас грехе времени, многочисленные путы тянут нас на­зад с большей силой, нежели бы речь шла о личных грехах. Это наше пионерское прошлое, университетские коридоры, комсомольские со­брания, диссидентские сходки. Трудно покаяться в личном грехе, но что значит привести к покаянию целую эпоху? Сколько усилий, в том числе и интеллектуальных, требуется для оценки собственного несо­вершенства и насколько ясно должно быть понятно, что само осозна­ние своего несовершенства возможно лишь на основе признания со­вершенства Церкви. Ведь как узнать о своем росте, если не признаешь истинных эталонов измерения? Кроме того, о своем прошлом не су­ществовании, как мы уже говорили, можно узнать лишь перевоплотившись в налично-сущее Церкви.

Так можем ли мы сегодня, обнаружив исключительно благодаря Церкви свою ничтойность и стремясь перевоплотиться в иное сущее как сущее Церкви, высунув лишь только голову из атеистической мерзости, начинать требовать «усовершенствования» Церкви? как можно хотеть изменить то, чем сам еще не стал? Если практически еще не тронут сам твой грех, как можешь ты требовать исправления того, кто помогает тебе от него избавиться?

Если задаться вопросом о недостатках, наличествующих в совре­менной церковной среде, то об этом действительно можно писать це­лые книги, как делает, например священник Александр Борисов, ав­тор «Побелевших нив» или вслед за Георгием Кочетковым постоянно рассказывать о том же в российских и зарубежных средствах массо­вой информации. Вполне понятно это стремление от недостатков из­бавиться.

Другое дело, насколько возможно исполнение замыслов, если в ка­честве реформаторов выступают люди не свободные от греха време­ни, не успевшие изжить своего «глубинного» атеизма.

Возьмем лишь одно высказывание Александра Борисова из его книги, только одно из очень многих подобных: «За свое тысячелетнее существование Русская Православная Церковь в итоге дала миру не­бывалое в истории по атеистической направленности и агрессивно­сти государство» («Побелевшие нивы». Размышления о Русской Православной Церкви. М., 1994, с.188).

Мы даже допустить не можем, что священник Александр Борисов не знает для чего на Земле существует Церковь и совместимы ли с ее назначением подобные «подарки» миру, да еще »в итоге» тысячелет­него существования. Дело здесь не в знании и незнании, а в пренебре­жительном, чисто советском отношении к слову, в его исключительно идеологическом использовании.

В этом плане нужно признать, что вектор смысла всегда, а сегодня с особой очевидностью направлен не от мира и Церкви, а от Церкви к миру, т.е. от существующего к еще не существующему, не сложивше­муся, несущему на себе отпечаток атеистического разрушения. Толь­ко отправляясь от полноты Церкви, способны мы восстановить сего­дня статус слова, значение и ценность мысли, уяснить собственное призвание, т.е. искупить, а по человеческим задачам — преодолеть те проявления, которые обнаруживают в нас первородный грех време­ни.

Разумеется, это касается не только автора названной книги, но всех нас, дающих самые разнообразные примеры проявления «атеизма в себе». Я знаю вполне положительного и православного молодого человека, который, тем не менее, убежден, что христиан и коммуни­стов не разделяет непреодолимая стена, что между ними возможны какие-то компромиссы на почве державности. Душа его как будто бы в Церкви, а мысль получается вне ее.

Мы встречаем людей, демонстрирующих подлинное благочестие в исполнении требований устава Церкви, но поразительно безответст­венно относящихся к ближним, не ощущающих никаких собствен­ных обязательств в миру. Мы видим, как наш неосознанный атеизм постоянно препятствует нам в подлинном понимании своего христи­анского долга. Этот атеизм всеобщ и как бы объективен, нам никуда не скрыться и не спрятаться от него.

Здесь следует обратить внимание на одно обстоятельство, мысль о котором могла возникнуть уже тогда, когда мы говорили о не сущест­венности атеистического мира. А именно трудно опровергнуть факт следования нравственной ответственности, положительного, нравст­венного поведения со стороны людей открыто заявляющих свою аг­ностическую или атеистическую позицию.

В таком случае, если такого рода поведение согласуется с некото­рыми моментами христианского учения о любви к ближнему атеи­стический мир уже не является лежащими за пределами сущего, тем самым строго говоря и не является собственно атеистическим миром.

Мы действительно встречаемся здесь с обратным вариантом за­фиксированного в начале статьи явления.

Если в описанном нами случае человек сознательно «для себя» на­зывался верующим, бессознательно «в себе» сохраняя значительный пласт атеизма, то теперь мы видим атеиста «для себя» и христианина «в себе». Но более благополучной последняя ситуация не является. Разрыв мысли и действия (нравственное поведение вне христианства по существу не осмысляемо) неизбежно ведет к постепенному угаса­нию последнего, личностной деструкции. Положительное поведение вне личной веры означает лишь то, что когда-то и где-то разъединен­ное было единым, и теперь имеет место своеобразная инерция этого единства. Однако до бесконечности двигаться по инерции нельзя, убедительным доказательством чего является нравственная катаст­рофа современного российского общества. Поскольку мы смотрим на мир именно из ее точки, то зачислить рухнувшее в разряд сущего ни­как не представляется возможным. Таким образом, и для «неверую­щих христиан» и для «верующих атеистов» возможен лишь один путь восстановления своей бытийственности — вхождения в полноту Церкви, именно полноту, а не отгороженный для себя участок.

Но возможен и еще вопрос: не клевещем ли мы все-таки на тех ми­рян, кто во времена гонений на Церковь находил в себе мужество ис­поведовать православную веру, постоянно подвергая риску свое жиз­ненное благополучие? Ведь действительно же были те, кто не вступал в пионеры, не осквернял себя иными знаками апостасии. Бесспорно, верность Церкви есть подвиг. Но покрывает ли, разрушает ли он грех времени? Увы, далеко не всегда.

Противопоставить себя миру атеистическому — еще не значит ос­вободиться от его сетей. В Книге ученика о. Александра Меня А.Зори­на «Ангел-чернорабочий» описываются эпизоды, когда или настав­ник, или автор книги или кто другой из паствы наставника, или все вместе потешаются над глупостью кэгэбэшников и других представи­телей власти. Но это они имеют как бы все основания, так как власть действительно была глупа, ниже всякого серьезного отношения. Од­нако смущает сквозящее в тоне потешающихся собственное превос­ходство, поразительным образом напомнившее мне отношение к жандармам и прочим официальным лицам, большевиков. К этому странному сопоставлению невольно подвинула меня книга соратни­цы Ленина Л.Книпович. Точно с таким же презрением и превосходст­вом рассказывает большевичка о том, как ей удалось облапошить сы­щика или чиновника жандармского департамента. Речь, конечно, мо­жет идти только о внешнем сходстве, ибо участники отношений в пер­вом и втором случае по мотивам своего поведения не похожи друг на друга. Но как раз этого внешнего сходства оказывается достаточно для угадывания общей их схемы. И там сознание сопровождает схо­жий комплекс подполья и сектантства, жестко разделяющий всех на «мы» и «они». При этом «мы», внешне будучи подавляемы, стесняе­мы «ими» внутренне бесконечно «их» превосходят. Кажется, что са­тана специально прикидывается немыслимым дураком, дабы спрово­цировать в «умных» тяжкий грех гордыни. Это деление на «мы» и «они» (со знаком «минус») становится универсальным объяснитель­ным принципом в подходе к любому предмету в любой среде, в том числе и церковной. «Наш» батюшка самый лучший — другие более или менее хуже по степени непохожести на него.

Вот из того же Зорина об одном священнике: «Там служил ориги­нальный священник. Лицо Дон-Кихота, худой и мрачный. Оживлял­ся только когда примет водочки где-нибудь в алтарных кулисах». Или о другом: « … рыжий детина, всегда сонный вид, совершенно не понимавший, что происходит в храме» (с.30). Или о третьем: «Другой настоятель, отец Стефан, казался человеком положительным, но отцу А. с ним, как я уже говорил, было очень трудно по той причине, что единственно важным для о. Стефана был обряд, ритуал» (с.92). «Мы невольно сравнивали двух священников … проповеди отца Стефана мало кто слушал из москвичей, разговаривали, ходили по храму». В высказываниях Зорина нет обращенности на себя, «мы» — абсолют­но, не подлежит рефлексии, это та точка плотиновского «Единого», с которой обозревается весь несовершенный мир.

Жесткая связка «мы — они» действительно архитипически сфор­мированная большевистским подпольем, полностью отсутствует у людей не нашего времени, людей с «иной онтологией».

Человек истинного Я (а не «мы») никогда не всматривается так пристально в другого, не сопряжен с ним в плане самоопределения. Вектор его экзистенции устремлен не в сторону соседа, как у Ивана Никифоровича, а ввысь к Богу. Полнотой человеческого бытия обла­дают прежде всего он сам, так же как и всякий другой. Обществен­ность тогда есть не совокупность сословных или партийных самоиндентификаций, а коммуникация сущих в себе личностей, которым не нужно сравнивать, противопоставлять, определять половинок андрагина. Я могу вспомнить здесь описанное А.А.Ванеевым поведение Л.П.Карсавина в лагере. Он мог выражать свое несогласие с происхо­дящим, возмущаться поступками палачей, но последние никогда не существовали для него в плане касательства и уж тем более самоопре­деления его личности.

Между лагерной администрацией и Красавиным не могло сло­житься никаких экзистенциальных связей, поэтому, когда того требо­вала ситуация, при самом жестком отношении к нему он мог оставать­ся в ее отношении совершенно объективным, называть вещи своими именами, не примешивая к их описанию никаких личностных значе­ний. Мыслить охранников перманентно плохими, а себя в сопостав­лении с ними «хорошим» было бы для него не только унизительным, но просто невозможным делом. Нелюдей можно оценивать лишь с ес­тественнонаучной точностью, спокойно рассматривая как слабые, так и сильные их стороны.

Речь тут может, конечно, идти не только о большевистских недоче­ловеках, но вообще о возможности подхода к происходящему по его собственной мере. Для Карсавина не было необходимости возвышать себя в гордом сознании собственной исключительности над другими, над «они». Он был тем, кем был в своем настоящем бытии, и его бытие исключало всякую экспансию в предмет, в «среду». Содержание мира тем самым могло восстановиться в его сознании именно как содержа­ние мира, а не позиция собственному Я. Будь Зорин не человеком на­шего времени, он наверное смог бы по иному оценить как «своих», так и «чужих», так как у него не было бы необходимости делать обяза­тельный выбор между «мы и они». Он смог бы пребывать в самобыт­ности своего Я, Я — не как последней инстанции в иерархии сущего, а как бытийствующего в своей личностной неповторимости. Он обна­ружил бы себя не человеком партии, а человека в его главном призва­нии — быть собой. Тогда можно было бы в свободном отношении к предмету увидеть, что и «принимающий водочку» и «рыжий детина» полагают свою жизнь на службу Богу и служат так, как могут в мире, который не признает Бога.

Ведь пастыри эти поднялись уже по одному факту своего служе­ния над атеистической слякотью. Если среди них есть и малограмот­ные, нравственно не безупречные и т. д., то почему все же мало у кого хватает ума порадоваться тому, что они вообще есть и уже простым фактом своего существования и служения способны вытащить мир из болота невежества и безнравственности.

«Если каждый русский человек, — пишет свящ. Алексей Маслюк, — начнет по воскресеньям ходить в храм, то со временем вся Россия выпутается из сетей лукавого» («Православный Санкт-Петербург», 1995,№9).

Как бы мы не отнеслись к подобным словам, бесспорным окажется одно: именно молитва в храме открывает путь к нашему спасению, именно литургическая жизнь возвращает нас к жизни духовной. Но литургия без священника не возможна. Священник служит, произно­ся молитвенные слова и совершая определенные действия, и через эти слова и действия все предстоящие в храме входят в жизнь Исти­ны. Молитвенное участие прихожан в службе, без всякого интереса к вопросу: кто служит, как он себя проявил в быту, что можно ждать от него в плане ораторских способностей и миссионерского рвения, ведь не к священнику приходим мы в Церковь, а к Творцу мира, — вот са­мое главное условие нашего, а не Церкви очищения и обновления. И если отвратят кого-то от желания войти в Церковь личные качества священника, то значит, он ждал встречи не с Богом, а с человеком. То же самое относится и к личным преимуществам того или иного пас­тыря. Человек, который нетерпеливо переминается с ноги на ногу в ожидании, когда кончится «обряд» и начнется «интересная пропо­ведь», тем самым поступает по меркам атеистического мира, он здесь слушатель в ожидании лекции.

Той же лекционной понятности (с непонятных лекций уходят) ожидают и те, кто требует немедленного перехода на русский язык бо­гослужений, не замечая разницы между словом лекционным, пропа­гандистским и богослужебным, литургическим и самое главное не за­мечая самой онтологии нынешней ситуации.

Та литургия, что мы сегодня имеем, есть еще и образ мира, от кото­рого мы отпали, и к которому нам предстоит возвратиться. Образ единственный, в том смысле, что он совершенно не эмманирован еще сегодня в структуры сущего, обезсуществленные атеизмом. Посему эта драгоценность должна оберегаться по своему истинному статусу.

Всякая попытка «улучшить» богослужение сегодня (именно сего­дня, что будет потом, я не знаю) угрожает вторжению онтологическо­го, неосознанного атеизма в область онтологии священного. Именно последней и служили и охраняли батюшки «с украин­ским акцентом» — малодеятельные, может быть даже ленивые по при­роде мыслью, не порывающие связей с реальным положением дел.

Ощупью, спотыкаясь, входят сегодня и люди в Церковь, не соблю­дая должного огласительного периода, много действительно не зная. Но у них надежный проводник, и Он ведет их так потому, что, выйдя из атеизма и заключая в себе атеизм, «они рискуют всякий раз», дей­ствуя по правилам или «в соответствии со смыслом» впасть в много­численные соблазны, как-то соблазн «самого лучшего» пастыря. Ко­нечно же такое положение дел не может сохраняться долго — «акцент» должен исчезать, богословская мысль пробуждаться, богослужебная практика усовершенствоваться, но все это даст результаты лишь в слу­чае высокой духовной трезвости и постоянной борьбы с остатками атеизма в сознании самих новаторов, который как атеизм «онтологи­ческий» (это слово мы ставим в кавычки, ведь никакой подлинной онтологии у атеизма быть не может) гораздо опаснее атеизма феноме­нального.

Наша Церковь сумела сохранить себя за счет своей изоляции от атеистического мира, так зачем же вторгаться сегодня в ее двери с его мерками?

Журнал «Начало» №3-4 1996 г.