О работах З. Ерошиной-Старовойтовой

Нельзя сказать, чтобы изобразительное искусство (живопись, графика, скульптура), обращающееся к религиозным темам и сюжетам, совсем непривычно для нашего русского зрителя. Еще задолго до крушения Советского Союза, когда, кажется, еще ни­чего не предвещало надвигающуюся катастрофу, очень шумно себя заявили стилизации на православно-русские темы. Кто не помнит многочисленные полотна, хотя бы И. Глазунова, чья скоропись производит впечатление наспех и случайно скомпонованных собраний переводных картинок, где легко узнается то русская икона, то манера художников конца XIX — начала ХХ веков: Васнецова, Нестерова, Рериха. Знакомому с подобного рода обращением к православию зрителю работы молодой петербургской художницы Зинаиды Ерошиной-Старовойтовой могут показаться непривычными, и даже не во всем понятными. В них чаще всего нет легко узнаваемых мотивов и привычного (еще недавно называвшегося реалистическим) способа изображения. Было бы очень жаль, если бы отсутствие абсолютной легкости и непосредственности восприятия оттолкнуло бы кого-либо из зрителей от работ художницы, оставило их равнодушными или недоумевающими.

Я уверен, что ни равнодушия, ни тем более недоумения не будет у того, кто почувствует, что перед ним художественно выраженный и оформленный опыт собственного восприятия вечных тем и сюжетов. Молодой художнице не так уж сложно было бы пойти привычным пу­тем стилизации или прямого подражания великим русским художни­кам. Куда труднее заглянуть в себя и выразить то, что живет в твоей душе, найти в ней своего Бога и мир Божий. Нужно сказать, что здесь любого современного художника подстерегают собственные трудно­сти и в чем-то существенном непреодолимые препятствия. Это труд­ности и препятствия и чисто художественного порядка и обделенность нескольких поколений русских людей опытом церковной жиз­ни, причастностью Православной Церкви. Если этот опыт непродол­жителен и недостаточно глубок, то художник остается в значитель­ной степени предоставленным самому себе, творит на свой страх и риск, с неизбежными ошибками, смысловыми неточностями и прова­лами. Обращение к религиозной тематике тем и отличается от всяко­го другого, что здесь недостаточно ясным и чистым взглядом посмот­реть окрест себя и заглянуть в собственную душу. Необходимо еще и соприкоснуться с «мирами иными», ощутить в изображаемом при­сутствие неизобразимого и невыразимого.

Что же за Бог и мир Божий предстает перед нами в работах З. Ерошиной-Старовойтовой? Об этом я и попытаюсь немного рассказать. Работы художницы на религиозные темы легко разделить на две неравные части. Первая из них посвящена традиционным для христианского искусства сюжетам: Распятие, Путь Христа в Иерусалим, Лествица Иакова и т.д. Вторая, основная часть, прямых аналогов с традиционными сюжетами не имеет. Скорее перед нами впечатления и настроения художника, которые выражены в религиозных образах и мотивах: ангелов, Богоматери с младенцем, храма, креста, свечи. Здесь художник неизбежно чувствует себя вольнее и беззаботнее, непреднамеренно проговаривая то в себе, что может и не согласовывать­ся с христианским вероучением. Здесь он такой, как есть, и гораздо менее тот, каким, возможно, хотел бы быть или казаться.

Наверное, наиболее часто встречающийся образ в графических работах Ерошиной-Старовойтовой — это образ Ангела. Без него не обходятся ни канонические, ни внеканонические сюжеты. Неизменно у художницы изображения ангелов непривычны и неожиданны для нас. Узнать их можно только по непременному ангельскому атрибуту — крыльям. Ну, а все остальное в нем, разве оно не ангельское? Ска­жем, акцентирована со всей возможной определенностью его бес­плотность, в некоторых рисунках делающая ангела какой-то прозрач­ной тенью. Да, конечно, ангел — это чистый дух. Но законное место пребывания ангелов — подножие Божественного престола. Когда же ангелы не предстоят Богу, они посланцы и вестники, представитель­ствующие за мир небесный в мире земном. Ангелы могут быть совет­чиками и утешителями, могут взывать, обличать и карать. В любом случае у них всегда присутствуют величие и полнота горнего мира, недоступные миру дольнему. Ангел всегда нисходит «сверху в низ», его ведут попечение, справедливость и милосердие Божие. Наши ан­гелы очевидным образом иные, и, надо сказать, очень странные по ан­гельским меркам. В их бесплотности менее всего ощутимо присутст­вие небесного и потустороннего. Это скорее какие-то то ли развоплощенные, то ли недовоплощенные существа. Не ясно, сорвались ли они с небесной тверди, тщетно ли устремлены к ней, бессильные ото­рваться от земли. Может быть они и преодолевают свое земное бытие, но разве только в мечте и воображении, когда самозабвенно играют на дудочке. Казалось бы, что стоит этим прозрачным теням воспарить ввысь? И действительно, они воспаряют. Характерно, однако, что на одном из рисунков ангел так и парит с дудочкой в руках. Она ему нуж­на, потому что он так и остается в пустом, таком же бесплотном, как сам ангел, пространстве. Оно не может стать его небесным чертогом, исполнением тех желаний, которые влекут ангела с земли. Ерошинские ангелы напоминают мне тех неопределенного образа духов, ко­торые на Западе именуются сильфидами. Они принадлежат призрач­ному миру снов и мечтаний, от земли они уводят, но к небу не ведут. А если и ведут, то небо для них — это стихия, чуждая преображению земной жизни, но не имеющая отношения к той жизненной полноте, которая обетована в Царствии Небесном. Безрадостны и беспомощ­ны ангелы молодого графика, уныние и тоска, неопределенно мечта­тельная завороженность исходит от них. Чаще всего сочувствуешь и проникаешься жалостью к ним, но это если отвлечься от того, что пе­ред тобой именно ангел Божий, что он власть имеющий. Впрочем, та­кое отвлечение не всегда возможно. В рисунке «Спасенная душа» ан­гел предстает перед нами в тот великий и страшный момент, когда душа человеческая отлетает к Богу. Точнее, как это явствует из назва­ния, должна отлететь. Но странное дело, она никуда не устремляется, ее движение круговое. Ангел (смерти?) увлекает душу в какое-то по­добие хоровода. Оба они в своей полуслитности образуют замкнутый мир. Это чуть ли не мировое яйцо, со всех сторон окруженное миро­вым океаном — хаосом предбытия с его убогими сумеречными суще­ствами, еще не пробившимися к чему-либо, близкому самоощуще­нию. Хоровод души и ангела веет не ужасом смерти, и тем более не ее преодолением. Это языческая в своей основе смерть-рождение, в их извлеченном совпадении. «Все кружит, исчезая во мгле», смерть и есть жизнь, жизнь есть смерть. Из круга смерти-рождения не вы­рваться ни душе, ни ангелу. Не вырвано из него и божество, одиноко заключенное в свою прозрачную скорлупу и обреченное бездеятель­но наблюдать за буйствующей стихией, замкнуто без благодатной жизни.

Может быть, и даже наверняка, я что-то домысливаю из того, что хотела сказать своей работой художница. Вполне это допускаю. С большей уверенностью готов настаивать на другом. Образ ангела у нее выражает не обретенного еще Бога. Проще всего декларировать свою религиозность. Совсем другое — обнаружить ее в своей душе. Художник не может ей ничего приказать, ничего вырвать из нее на­сильно. Какая она есть, таким и предстают художественные образы на графических листах. И здесь именно никто не в праве бросить камень в художника. Сказать ему: «Какой ты после этого христианин!» Ко­гда-то говорили, что душа — прирожденная христианка. Думаю, со­всем наоборот, все естественно душевное в нас — языческое. Оно пре­одолевается медленно и трудно, преодолевается всей жизнью. Произ­ведения искусства могут стать зримыми свидетельствами и вехами на таком пути.

Впрочем, мне кажется, было бы совсем не справедливым судить о представленных на выставке произведениях в соответствии с крите­рием Христа. Перед нами не религиозное искусство в собственном смысле, а именно православно-религиозные мотивы, возникающие в мире души художника. Каков же он, этот мир? Пожалуй, я бы опреде­лил его как двойственный. В нем есть две стороны. Сторона сгущен­ная и плотная и сторона разуплотненно-истаивающая. Последняя очень показательно представлена в образах ангелов. Теперь о первой стороне. Предварительно ее можно определить как фольклорную или волшебно-сказочную. Для меня несомненно, что художественный мир З. Ерошиной-Старовойтовой прежде всего от сказки и ощуще­ния чудесности внутри его и вовне себя. У нее фольклорны и сказоч­ны прежде всего традиционные библейские сюжеты, и конечно же те, в которых она не связана определенными сюжетными рамками. По существу те и другие предельно сближены между собой именно по принципу фольклорности, а вовсе не ввиду присутствия в них хри­стианской атрибутики.

Вот перед нами «Путь в Иерусалим» — знакомый евангельский сюжет. Христос восседает на осле, а благочестивая женщина рассти­лает на его пути ковер. Сюжет этот и сам по себе имеет фольклорные и мифологические аналоги. У художницы же он становится завершенно-сказочным. В самом деле мир, к которому принадлежит Христос «Пути в Иерусалим» и который он собой выражает, — это совсем не тот мир, где совершенный и по человеческой природе Сын Божий дает себя распять и воскресает «на третий день по Писанию!» Как это можно о таком Христе сказать, что «царство его не от мира сего», если на рисунке присутствует и предполагается один только замкнутый на себя сказочно-чудесный мир. В нем есть, разумеется, небо и земля. Но это обязательно «небо земли» (небо как земля) и «земля неба» (земля как небо). Совершенно не случайно они одинаковой плотности. Зем­ля за счет вздыбленности, пересеченности и всхолмленности стано­вится слишком зыбкой. Небо же — это не прозрачно ясная твердь («всегда смеющийся хрусталь»), не уходящая в бесконечность даль, а ковер в прихотливых орнаментах звезд. В результате и земля — не со­всем земля, и небо — не совсем небо. Мир же дан как замкнутое на себя, обращенное на себя целое. По этому миру шествует кудесник-Христос. Вполне возможно, что он прибыл с ковра-неба. Но это не делает его иноприродным земле, уже по одной близости земного и небесного ритма и устроения. Они одинаково сказочно прихотливы и нефиксированы, одинаково множатся вширь и вглубь (не вдаль и не ввысь). Не только бесконечно дробится орнамент ковра-неба, но и ор­намент холмов, в принципе таков. Не случайно один из них вырастает из большого холма. Как будто большой холм складывается из малых. Или такая деталь: над головой Христа венец-нимб. В принципе, он должен быть потусторонним сиянием, светом, преодолевающим тер­нии. У нашего всадника нимб-венец чисто декоративен и в этой своей декоративности соприроден орнаменту неба и холмов.

То, что может быть обозначено как природа, культура и мир Боже­ственного, в графике художницы не просто сопряжено и сближено — все это по-сказочному непосредственно переходит одно в другое. Вот благочестивая женщина распростерла перед Христом ковер. Но как таинственно и чудесно оборачивается орнамент ковра устремленным на нас взглядом, то ли заколдованного, то ли притаившегося и при­творившегося существа. А сама женщина! Ее тело чем-то подозри­тельно напоминает нам ритм холмов. Собственно говоря, почему бы и нет, если один из них раскрывает и устремляет на нас взор. Да еще чей взор?! Явно Божественный. Отец смотрит на Сына, шествующего в Иерусалим, из холма, холмом даже! Конечно, подобное возможно в мире сказки и волшебства, а не в чуждом фольклорности и сказочно­сти мире Евангелий.

Одинаковая плотность и вещественность земного и небесного, человечески-природного и сверхчеловечески-божественного сохраняется у Ерошиной-Старовойтовой во всех работах библейской темати­ки. Во «Сне Иакова» она акцентирована тем, например, что лествица, явившаяся во сне патриарху, воспринимается нами не как бытие меж­ду небом и землей, некий промежуток и переход от одного мира к дру­гому. Вовсе нет. Лествица Иакова и есть небесно-земной мир. Своей диагональю она выражает протяженность и структурированность. Вне и помимо Лествицы мир остается волшебным, загадочно мерцающим, в противоположность высветленному. Но это обязательно единый мир, не знающий предела и запредельного. Точнее, запредельным в нем может обнаружиться само обыденное, правда, и самое за­предельное также узнаваемо и близко нам, несмотря на всю свою волшебность. Волшебность-то идет от нас, ее намечтали мы сами. Почему бы в конце концов ее и не узнать как нечто знакомое, хотя и полузабы­тое.

Как будто иные, но в основе своей те же акценты сделаны в «Распятии». Бьющая в глаза его необычность состоит в том, что распятие Христа у художницы обрамляют две огромные и величественные фигуры ангелов. Вольно или невольно они превращают крест и Распято­го во что-то игрушечно-детское. Не то чтобы Распятие не всерьез.

Две боковые фигуры воспринимаются как горестно-экстатические. И все-таки, над распятием не только буквально, но и по художествен­но выраженному смыслу кто-то или что-то возвышается. Распятие в центре мира, но не над ним. Небесное и земное оно не соединяет, не устремляет человека в Царствие небесное. Помимо нашего распятия, существуют некие существа, в своей громадности одновременно не­бесно-земные. Это не ангелы, а скорее титаны, которым незачем ле­тать, потому что рукой они достают до неба, а ногами попирают зем­лю. Зачем же тогда, невольно задаешь себе вопрос, крестная смерть Христа? Будет и нужно ли Воскресение? В изобразительном мире и мире ангелов автора ответ на этот вопрос свой, не ортодоксально-хри­стианский. Ее Христос — это то ли дитя, то ли существо из породы тех полупрозрачных теней-ангелов, которые и не от неба, и не от земли. Их полет-парение, или «вытянутое», тяготеющее к музыке и танцу существование, остановлено и пригвождено. Какая-то неведомая сила привела ангела к кресту. Как знать, может быть, теперь он вопло­тится, определится и оплотнеет. Ясно только, что и речи не может идти о Преображении. Похоже, предстоит ему внутриутробное мате­ринское тепло или убаюкивающая материнская песнь. Ему предстоит то райское блаженство, которое на свой лад выражает в других работах автор.

Где же этот Рай, эти полнота и завершенность существования? Наверное, кому-то покажется неожиданным мое обращение в данной связи к одной из лучших, как мне кажется, работ Ерошиной-Старовойтовой, не имеющее ни на первый, ни на второй взгляд прямого от­ношения к рисунку с распятием Христа. На нем расположен непомер­но волосатый и косматый мужичок, как это и положено — в косово­ротке и валенках (можно и в лаптях). Сучковатая доска явно некра­шенного, но очень опрятного пола, рушник на иконе, излучающий до­вольство кот у ног хозяина и даже мышка, вышедшая из своей акку­ратной норки — все это от нехитрого и все же завидно далекого от нас уюта традиционно-крестьянской жизни. Казалось бы, его могут толь­ко подчеркнуть силуэты церквей, окружающие комнату. Так оно и было бы, если бы церкви виднелись, скажем, за окном, но они едва ли не со всех сторон. От них какое-то кружение в голове, которому как будто вторят полосы рушника. В результате, комната избы разомкну­та, она интерьерна и экстерьерна одновременно. Внутреннее и внеш­нее проникает друг в друга настолько, что не только комната стано­вится улицей, а улица комнатой. Мы как будто видим и мужичка, и то, что предстоит его внутреннему взору. Перед нами душа нараспашку, так что человек, завороженно вглядываясь в самого себя, видит в нем весь мир Божий и себя в этом мире как бы со стороны. Человек есть мир и мир есть человек, макрокосм отражается в микрокосме и наобо­рот. Поистине это своего рода блаженство, когда уже ничего не нуж­но, всякое стремление действовать тотчас разрешается, самоудовлетворяясь. Всему есть место в этом мире и все суть одно: от скромной, непритязательной и вполне почтенной мышки до образов и храмов. Такое вот благолепие. Оно не только мягко и неназойливо иронично, но и зачарованно, оно есть и греза души.

Не забудем только, что в раю не спят, не грезят и не мечтают. Там не замкнутость и взаимопереходность совпадения внутреннего и внеш­него, убаюканность, безответность и безответственность души. В раю предстояние души Богу, ее устремленность и открытость бесконечно­му и вечному Творцу. Словом, такие вещи, которые, разумеется, неизобразимы. Точнее же изобразимо предощущение их присутствия. Какой-то гранью оно дано в некоторых графических работах худож­ницы. Обращусь только к одной из них, к «Руси Хлебникова». В ней явно и отчетливо выражены привычные у художницы фольклор­ность и сказочность, ассимилирующие собой христианские символы и смыслы. Прежде всего укажу на центральный для этой работы образ мирового яйца, своего рода сгусток и эмбрион всего сущего. То, что в яйцо заключена церковь, не может не вызвать опять же двойствен­но-противоречивой ассоциации. С одной стороны, никуда не уйти от того, что «яичность» церкви низводит ее до уровня стихийно-природ­ной жизни. Но есть и другая сторона. Провиденциально тварная при­рода должна воцерковиться, мир должен стать Церковью. Поэтому в замысле Бога о мире в его изначальном существе, в свернутости миро­вого яйца каким-то образом содержится и Церковь. Провоцирует именно последнюю ассоциацию, по моему мнению, редкая у Ерошиной-Старовойтовой разомкнутость, присутствующая в работе даль и высь. Они акцентированы крестообразно стоящей фигурой крестья­нина. В ней несомненно присутствует нечто язычески-божественное. Но характерна между тем распахнутость рук крестьянина. Одна из них указует на обычное языческое божество — коня-солнце, другая — на крест. Солнце-конь у мужика как будто на привязи, во всяком слу­чае от него не убежит, крест же очень напоминает своим контуром му­жика. Его словно можно было бы приладить к кресту гвоздями. Да только ничего не выйдет. В перспективе крест разуплотняется, стано­вится тенеобразным и наконец — он уже привычный Ерошинский ан­гел, парящий в ничего не обещающей пустоте. И все-таки, теперь это не совсем пустота. Пасущиеся на заднем плане рисунка кони, челове­ческие реалии трапезы на переднем плане, осязательность темы яйца, наконец, распахнутая фигура мужика — все это вместе создает пер­спективу. Какова она, эта перспектива? Об этом рисунок ничего не го­ворит и ни на что в этом роде не намекает. Однако в мире «Руси Хлеб­никова» есть все же своя перспектива, а значит возможен выход. По­жалуй, я бы рискнул дать ему свой подзаголовок: «Предчувствие хри­стианства». Оно, это предчувствие, стремится преодолеть и фольк­лорную плотность, взаимосвязанность и безвыходность сказочного мира, и невнятную пустоту неба, куда неизбывно устремляются один за другим графические ангелы автора.

Менее всего мне хотелось бы, чтобы мои заметки о графических работах З. Ерошиной-Старовойтовой на религиозные темы или с присутствием христианских мотивов и атрибутов воспринимались как критика ее мировоззрения. Перед нами честная и талантливая ис­поведь художника, решающего для себя на художественном уровне коренные вопросы бытия. Честность и мера таланта подлежат суду зрителя. Мир же, открывающий себя нам в ее работах, — такой как есть, и в своей динамике он не просто интересен и поучителен, но и по­зволяет заглянуть в себя в попытке найти свои ответы на те же самые вопросы, которые волнуют художницу и заставляют ее взяться за перо.

Журнал «Начало» №7, 1999 г.