Россия на кресте или конец как начало

Любая попытка начать разговор о кресте Иисуса Христа всегда воспринимается нами с опаской, а то и с немалой долей скепсиса. Чаще всего нам хочется отложить его, а в большинстве случаев и не начинать вовсе. А если уж и говорить, то с большой осторожностью, с огромным вниманием и с пониманием того, что говорим. Опасность такого разговора для нас слишком очевидна: Крест Христов — это реальность сакрального ряда, нечто гораздо большее, чем просто предмет или символ. Крест не нечто, выражаясь языком Гегеля, вещественно-абстрактное. Это то, что ведет нас к Богу. Не случайно христиане носят распятие у себя на груди. Крест — это жизнь, это Иисус Христос. А говорить о жизни и о Боге не только сложно, но еще и ответственно.

Однако, невзирая на всё это, человек не раз дерзал осмыслить глубину и значимость крестной смерти Иисуса Христа. Нечто очень важное, нечто жизненно необходимое сокрыто в тех событиях, которые переданы нам через Священное Писание евангелистами. Крест — это символ, непонимание которого, скрывает от нас реальность жизни, почему человек и устремляет свой взор на эти события, пытаясь осознать их важность. Но с течением времени все сложнее и сложнее к ним вернуться и уразуметь. Однако отчего-то складывается ощущение, что, не уразумев, я не могу идти по жизненному пути дальше, я не могу говорить, я не могу быть. Оттого и блуждает мой взор вокруг распятия, в поисках понимания: что же произошло тогда, много лет тому назад, что же тогда началось и что закончилось?

Если сегодня мы спросим христианина, что он может сказать о кресте и с чем он у него ассоциируется, то большинство назовет нам ключевую персону — Иисуса Христа. И в этом нет ничего удивительного, более того, мы согласимся с этим. Ибо Он «есть альфа и омега» (Откр. 1, 8). Он есть тот центр, вокруг которого строится вся жизнь христианина. Все наши дерзновения на то, чтобы нечто понять, всегда будут связаны именно с этим именем — именем Господа нашего Иисуса Христа. Величие и значимость Его затмевает все, что было рядом. Он как икона центрирует на Себе все наше внимание, рассеивая нашу обращенность к происходящему на Его фоне, делая этот фон мене значимым, а иногда и вовсе неважным, лишним, чем-то второстепенным, просто фоном. Но что, если и эта «второстепенность», на которую мы попросту не обращаем внимания, не менее важна для нас с вами, чем сам Иисус Христос? В том смысле, что через её «вторичность» нам становится доступна вся полнота и величие Спасителя? Тогда в попытке осмыслить крест первостепенной важностью для нас станет осмысление того, что является именно «фоном» событий, произошедших на Голгофе два века тому назад.

Когда мы откроем Евангелие по Матфею, то прочтем, что Иисус Христос был распят с двумя разбойниками: «Тогда распяты с Ним два разбойника: один по правую сторону, а другой по левую» (Мф. 27, 38). Однако они (разбойники) сами по себе всегда как-то ускользают из нашего внимания.

Обращаясь к толкованиям на Евангелия, с легкостью замечаешь, что это происходит, может быть, оттого, что сами по себе слова разбойников ничего принципиально нового нам не открывают, и ни Лопухин, ни блаженный Феофилакт Болгарский нам пищи для размышления в своём анализе не дают. Уильям Баркли и вовсе один из вариантов спасения разбойника видит в легенде об Иисусе младенце, в которой якобы разбойник некогда пощадил Иисуса Христа и тем самым спустя десятилетия был возблагодарен Иисусом^[1].

Можно, конечно же, обратить внимание и на тот момент, что такого рода недостаток компенсируется полнотой литургического опыта Церкви. В нем, действительно, разбойники играют ключевую роль в теме покаяния. И это, безусловно, так. Ведь само покаяние суть один из ключевых моментов всего христианства наряду с Воскресением Иисуса Христа. И именно здесь, в покаянии, их опыт обращения ко Христу становится и нашим опытом каждый раз, когда мы приступаем к этому таинству. Таким образом, в момент литургии мы уподобляемся этим распятым разбойникам, казнь которых, пусть возможно и менее мучительная, просто отложена и их слова становятся нашими словами — это мы взываем к Богу с мольбой о пощаде. В таком случае, наверное, можно было бы ограничиться только литургическим опытом, если бы не одно важное условие для самого покаяния, а именно осознание своего греха.

Но это выводит нас за рамки только мистического опыта Церкви. И тем самым возвращает к необходимости понимания того, что же тогда произошло в момент распятия. Что же такого сказали оба разбойника, что привело к диаметрально противоположному для каждого из них результату — погибельной смерти и спасению? Казалось бы, что нам не на что опереться, не от чего оттолкнуться в попытке осмыслить произошедшее. Но есть слова Евангелия, опираясь на которые как на источник и пропустив их через себя самого, мы попробуем осмыслить сказанное одним разбойником: «Если Ты Христос, спаси Себя и нас» (Лк. 23, 39), — и другие, которые он обращает к своему собрату: «или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» (Лк. 23, 40–42). Однако пропустить через себя значит: самому внутренне, по мере сил, уподобиться некогда распятым, сопережить происходившее на Голгофе 2000 лет назад. Ведь мы люди, подобные по своему человечеству тем, кто был тогда рядом с Тем, кто больше нас, кто больше чем человек, кто есть Бого-Человек. И если я на кресте, то за мгновение до смерти о чем я вспомню, о чем я стану говорить, в чём раскаяние будет мое?

При такой постановке вопроса все мы, наверное, ответим, что вариантов великое множество. Сколько людей, столь же многочисленны будут и наши мысли, и слова покаяния. В Евангелии же вариантов только два. А два варианта, казалось бы, никак не в силах выразить великое количество душ, в покаянном обращении представших пред Богом. Но что, если именно эти два разбойника в своем предсмертном обращении показали самое главное: возможно только сказанное первым и вторым разбойником. Третьего варианта отношения к происходящему не может быть. Что, если в их словах заключена вся наша реальность, все наше человеческое бытие? Да, мы разные, нас много, но покаяние для нас возможно только одно, невзирая на все наши отличия, равно как и гибельная нераскаянность. Оно раскрывает нашу общность, рождая наше единство, не отождествляя и не сводя нас к чему-то одному (единичному). Тогда это покаяние, принесенное разбойником на кресте одно на всех, хотя в нем (покаянии) каждый остается самим собой, рождая нечто едино-множественное.

Но тогда почему же другой разбойник не сумел этого понять? Возможно, потому, что со Христом в покаянии присутствует нечто столь великое и глубокое, что и очевидно и в то же время сокрыто от видения. Это нечто и должно стать предметом нашего исследования. И для его анализа нам необходимо именно сопережить происходящее с разбойниками и постараться осмыслить сначала сказанное: «Если Ты Христос, спаси Себя и нас».

На первый взгляд, слова преступника ясны и понятны. Все кажется предельно простым. Однако эта простота словесной конструкции объясняется в большей степени привычностью к данной формулировке, уж слишком часто эти местоимения («я», «ты», «мы» и т.д.) звучат в нашей повседневной жизни, оставаясь неподверженными более детальному рассмотрению. Поэтому давайте всмотримся и вдумаемся.

Если «Ты…», то спаси «Себя» и «Нас». Здесь достойны внимания и разбора эти два местоимения: «Ты» и «Нас». Именно они выражают, на мой взгляд, принципиально важную позицию в образе мышления первого разбойника. «Ты» всегда тождественно «Я» конкретного лица. «Ты» никогда не может быть во множественном числе. Иными словами, это тождество «Я» есть «Я» в моем видении тебя как «Я». Выражая иначе обращение разбойника, мы получим такой вид: «Ты» = «Я» есть «Я» = Спаситель. Т.е. если «Ты» тот, кто «Ты» есть, и «Ты» есть Спаситель, то спаси Себя и «Нас». И вот здесь и возникает вопрос, а «Нас» — это кого?

Ответ не столь однозначен, как может показаться на первый взгляд. Есть всего два варианта тождественности «Нас». Первый: это меня и второго разбойника. Но «Спаситель» и то значение, которое вкладывалось в понимание личности Спасителя (царь), заставляет нас сказать нечто большее. «Нас» — это вместе с нами Твой народ. Народ, который Ты некогда избрал, чтобы прославить в нем имя Свое. А значит, разбойник говорит не только о себе как индивиде, но «автоматически» о себе как о части своего народа, как о том, кто вне его (народа) не мыслится.

Таким образом, слова распятого «ошую» разбойника, сказанные им перед смертью на кресте, могут быть нами переосмыслены так: если Ты есть тот, кто Ты есть, т.е. Ты есть Спаситель, то спаси Себя и народ Твой. Принципиальной разницы от сказанного нам в Евангелии от Луки и от нашей интерпретации слов разбойника нет. Наша же формулировка развернута как попытка пристально вглядеться в тайну покаяния, тайну Креста. А для этого нам придется немного отклониться от темы и разъяснить один очень важный момент. Речь пойдет о народе, к которому причисляет себя разбойник.

В первую очередь, мы должны заглянуть в книги Ветхого Завета, а именно в книгу «Исход», ведь она о том, как заключался Завет, которому должен следовать род Авраама. Как в пустыне народ Израиля становится избранным народом. Когда Бог через Моисея дает своему народу скрижали с заповедями, а впоследствии и землю для жизни. Там происходит окончательное возникновение народа, с которым Бог. Ранее Он взывал к народу через своих пророков, а теперь собрал его и ведет к обещанной Им земле. В пустыне зарождается связь нового порядка, не только Бога с народом, но и народа с Богом — Храм. Пусть этот храм — скиния, но все же это то место, где пребывает Бог, где избранный Богом народ встречается с Ним. Ранее связь Бога с человеком была односторонней, отныне же народ в состоянии ответить на Его призыв, служа Ему, а не только повинуясь.

Но что значит «народ», что именно под этим подразумевается? В нашем понимании это всегда определенная группа людей, сообщество. Народ — это «мы», множество. И именно в этом множестве и заключено наше единство. При этом необходимо отметить, что принципиальной разницы в том, какое количество человек образует народ, нет. Будет ли это две тысячи или только двое, как в случае с разбойниками, суть не изменяется. Есть «мы» как те, кто образует народ, и есть «ты» — тот, кто этот народ готов повести за собой.

Складывается такое ощущение, что народ — это некая сущность, природа, то, что реально существует, и то, в причастности к чему только и возможно мое собственное бытие. Оторвавшись же от народа, я перестаю быть, и моя самоидентификация становится попросту невозможна. Ибо меня нет вне того, что есть народ, т.е. «мы». «Я» же есть только как часть этого великого целого, или, если угодно, «я» есть часть «мы». Однако необходимо отметить, что равенство между «я» и «мы» не несет в себе тождества. «Я» не равно «мы», так как «мы» значительно больше меня самого, «я» лишь крупица этой общности. Но если «я» неотъемлемая его часть, то «я» в то же время и олицетворяю ее собою. Поэтому когда разбойник обращается с просьбой спасти нас, он имеет в виду именно «нас» — народ, потому что именно в нем, народе, и растворено его собственное «я». При этом абсолютно не важно, о каком именно народе говорил разбойник, обращаясь ко Христу, прося о спасении: то ли речь идет о всём народе Израиля, то ли о том народе, который «мы» готовы образовать здесь и сейчас, на кресте, мы трое. Главное, что ты Христос — царь, спаси нас, избавь от смерти и мы пойдем за Тобою. Оба варианта будут одинаково верными, если оставаться в пределах причастного самоопределения.

Распятый «ошую» разбойник не может мыслить себя вне своего народа, народа избранного Богом. В связи с этим, было очень важным отразить тот факт, что Бог не только избрал этот народ, но и вступил с ним в отношения, заключив завет. В итоге картина, которая вырисовывается в ходе нашего рассуждения, выглядит довольно парадоксальной. Кто же этот разбойник? В самом глубоком смысле, он вовсе не разбойник как таковой, он — это народ. Избранный Богом народ распят по левую и правую руки от Христа. А значит, и слова, проговоренные разбойником на кресте, являются не столько его словами, сколько выражением чаяния всего народа в его лице.

«Если Ты Христос, спаси Себя и нас…»

«Спаси» будет означать не только спаси нас от крестной смерти, но от тех, кто угнетает нас, навязывает нам свои законы, заставляя чтить и уважать то, что не от Тебя. Спаси народ свой от рабства, в котором он пребывает. Верни нам наше величие, ибо не наша в том вина, что мы в таком положении. Это они пришли к нам, Тобою избранным. Это они порабощают нас. Они — это те, кто вмешивается в нашу жизнь, кто олицетворяет собой любого, от нас отличного.

Но чтобы отразить суть данного обращения в более развернутом и ясном для понимания виде, нам нужно реконструировать ту реальность, в рамках которой пребывал разбойник. Сегодня такая попытка будет крайне сложна и проблематична, ведь две тысячи лет разделяет человечество от событий, произошедших на Голгофе. Поэтому для осуществления поставленной нами задачи, мы обратимся к опыту, выраженному в нашей с вами русской истории, сохраняя принцип и образ мышления разбойника. И тогда получается, что «это они…».

…Они захватили нас и разрушили то, что мы только что начали строить. Они — орда — огнем и мечом прошли по нашей земле, убивая наших детей, сжигая наши города. Это они три сотни лет держали нас в рабстве. Это они заставляли нас кланяться кусту, в то время как нам Тобою была дарована истина.

…Это они разрушили и захватили Константинополь, оставив нас одних, только что вставших с колен порабощения и обретающих почву под ногами, но еще не сумевших выпрямить спину. Это они отдали нашу величайшую святыню — Святую Софию — врагу, не пожелав защитить ее. Это они позволили случиться тому «культурному одиночеству», в котором мы так долго пребывали.

…Это они вели свои войска на Москву, покушаясь на «Третий Рим» и осаждали ее годы. Это они буйствовали и жгли, как те первые. Сегодня для нас это время — «смутное время», но в том виновны они.

…Это они принесли на наши земли коммунистическую заразу, загрязняя наши умы своим безумством…

…Это они выжили из ума, уничтожая миллионы людей, заражая весь мир своей скверной.

…Это они…

…И во всем том, что с нами произошло, нет нашей вины, ибо не мы все это творили, а они. Мы же не такие. Мы не они. Мы тоже Тобою избранный народ, народ Третьего Рима. Так приди же и спаси нас от них. Ведь, это же Ты избрал нас (в том был только Твой выбор), так даруй нам то, что обещал, яви нам Свое величие, спаси нас.

И невольно вспоминается сказанное гораздо раньше и другим персонажем Священного Писания: «…жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. 3, 12).

Если есть «Ты», имя которому Бог. Есть «они», но тогда кто же «ты» — Россия? Если искать себя через «они» и видеть себя в том, что ты «не они», то тогда кто же «ты»? «Ты» ни Восток, «ты» ни Запад? Кто «ты»? Но ответа в такой постановке вопроса нет. «Ты», вернее, ты есть «не что-то», а ты есть «ни что-то». Ты есть «ничто». Таковой и останется наша страна, доколе будет искать себя в лицах тех, кого видит вовне и в этом внешнем видении своем отрекаться от них. И если ты — Россия, «не они», то действительно имя тебе — «ничто». Но такая «поисковая система» идентификации лишена смысла, ведь утверждение «они» требует признания бытия этих «они». И если при этом отрекаться от видимого, то в таком отречении происходит самоотречение в силу того, что они-то есть, а тебя нет. Так и распятый «ошую» разбойник призывал спасти «нас» от «них», сам будучи ничем, не встречаясь с самим собой. Но это только один вариант понимания спасения из двух. В Евангелиях же звучат слова и второго разбойника. И именно они являются подлинно спасительными, раскрывая перед нами искомую глубину понимания крестного распятия.

«Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!»

«Помяни меня» дает нам возможность оттолкнуться не от «Мы», а от «Я». И только в «Я» становится возможным понимание того, кто меж нами приговорен «на то же». И как всё меняется, когда на место «мы» и «они» становится «Я». И это «я» определяется не через «мы», а через «Ты». Попробуем описать ситуацию от собственного, т.е. первого лица.

…Я был тогда у подножья Синая, когда Ты ниспослал заповеди Свои, которым я должен был следовать, чтобы Ты был со мной и мне же даровал все то, что обещал. И это я пренебрег ими, нарушив их. И не достоин ли я смерти, если нет более меня ни среди народа, тобою избранного, ни пред взором твоим, ибо я отвернулся от тебя?..

…Я помню, как Ты явил мне свет свой и я не в силах был понять на небе ли я или на земле. Как с радостью и трепетом я нес тот свет в землю свою, чтоб воссиял он средь людей Твоих. Я видел, как, воспламенев однажды, множилось имя Твое в монастырях наших. И с ростом их росла и слава о Тебе. Помню я, какие чудеса Ты творил, любовь свою на чад Своих проливая, и в умилении было сердце мое от плодов, творимых любящими Тебя.

…Помню я, как Ты берег меня от зла и повергал врагов Твоих, как они недоумевали от одного только имени Твоего, с которым мы шли в бой. А когда случилось такое, что дрогнули сердца наши от ужаса войны и убийства и в страхе бросили многие оружие свое, Ты укрепил нас, наполнив стойкостью и мужеством. И пусть пали многие из нас, но стоя по колени в крови братьев наших, не дрогнули мы, Тобой преображенные «преображенцы», под Нарвой. Тогда к преображенскому мундиру стали положены красные чулки. И помня о Тебе, мы повергали врага в страх, и горели корабли их, против Имени Твоего идущих.

Но помню я, как некто, с винтовкой в руках, наводил прицел на своих… Кто ты, обратился я к нему? Ответом на мой вопрос стал…

Выстрел…

Ужас охватил сердце мое. Я замер, стоя в сплошном дыму от выстрела, томимый ожиданием ответа на мой вопрос: кто ты, кто стрелял?

Дым стал понемногу рассеиваться и… Я стоял, словно соляной столб, не понимая, что происходит и отчего руки мои в крови. Я стал вглядываться в пороховой туман в надежде разглядеть происходящее и увидеть лицо стрелка. Но когда силуэты стали приобретать более отчетливые очертания, было уже слишком поздно, выстрел прогремел, он стал историей. Так кто же стрелял? Этот вопрос не давал мне покоя, и я стал вглядываться, напрягая зрение, пока в дымке не разглядел я его лицо — это был я. Это я стоял с винтовкой в руках и это я спустил курок… Это я стрелял… Я стрелял…

…Стрелял в спину тем, кого еще вчера именовал своим братом. Это я, рожденный у берегов Нарвы, решил наполнить иным смыслом слово «красный». И если ранее он был цветом жизни, стойкости и величия, то стоя у ее берегов сегодня, я выстрелом своим заявил, что «красный» — это кровь, это убийство. И это было только начало…

…С красным флагом в руках, с новым символом и мною вложенным в него смыслом я шел вперед. Но лишь когда пороховой дым рассеялся, мне стал виден тот путь, которым я шел и что осталось на мною пройденной дороге: грабежи, насилие, смерть. Десятки, сотни, тысячи вчерашних братьев стали жертвой моего выстрела.

…Был ли у меня выбор? Да, он был у меня, и в том я все еще был свободен. Но такой выбор был укором мне, моим деяниям. И я рушил стены, срывал колокола и купола, чтобы взор мой не видел, что выбор есть, что вместе с тем и свобода есть. И если кто-то пытался остановить меня, вразумить, спасти меня и мою свободу, я не слушал, а чтоб избавиться от укора — убивал. Я был неудержим в своей борьбе, в борьбе с собственной свободой, в борьбе с самим собой. Так если с собой боролся я и стремился уничтожить, убить самого себя, то «мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли». Ведь я сам искал смерти и нашел ее здесь — на кресте. И имя мне — человек.

Но если я осужден по делам своим, то что Ты делаешь средь нас, ведь Ты «ничего худого не сделал»? Ибо когда я грабил, Ты обогащал. Когда насиловал я, Ты был утешителем моим жертвам. На мною разрушенном месте Ты создавал и строил. Когда я убивал, Ты воскрешал. И если я — человек, то кто Ты? Ты не можешь быть как я, ибо ничего, из мною творимого, Ты не делал. Ты не человек, Ты тот, кто некогда избрал меня, Ты — Бог! Но здесь Ты, на кресте, рядом со мной и приговорен Ты на то же, что и я — на смерть. Так кто же Ты, если человек и Бог имя Твое? Ты — Иисус! Ты — Бого-Человек!

«Помяни мя, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!»

И именно эти два обращения ко Христу свидетельствуют о том, что третьего, по сути, быть не может. Но утверждая это, мы невольно сталкиваемся с противоречием, которое обязаны разрешить. Суть же его (противоречия) в словах самого Иисуса Христа, вернее, в Его ответе тому, кому Он адресовал свой ответ: «истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23, 43).

Выше я обращал внимание на то, что, по сути своей, на кресте распяты не просто разбойники, а народ. Утверждать, что только один разбойник олицетворяет собою народ, неверно, ведь и благоразумный разбойник был из народа и мог сказать «мы». Тогда один и тот же народ, распятый по левую и правую руку от Христа, спасен и не спасен одновременно. И всё это различие выражено в форме сущностного и личностного характеров бытия. Попробую продолжить тему в связи с Россией, т.е. со мной.

Когда мы говорим «я русский», у нас не возникает сомнения в том, что это так и есть. Но если есть русский, значит, есть и то, с чем я себя так идентифицирую. Одним из вариантов ответа станет моя к ней причастность, т.е. «я» часть России. Но тогда что есть Россия? Как отметил П.А. Сапронов, философия в России зарождалась именно с этого вопроса, в противовес Западу, где первоначальной искомой величиной был человек.^[2] Но именно в такой форме его (вопроса) постановки, когда мы отталкиваемся от России, как от реальной сущности, обнаруживает себя серьезная проблема идентификации. В перспективе такого рода поиска мы уткнемся в некую абстракцию, которая не имеет имени и которую мы назовем Россией, присвоим ей статус бытия, хотя в своей сути она останется невыразимой, порождая сомнение: а есть ли тогда Россия как род бытия.

В недоумении можно возражать, указывая пальцем на глобус, на леса и реки, на храмы (которые суть камень) и т.п. Но это не будет ответом на вопрос. Однако как же такое возможно, русский есть, а России нет! Но тем не менее именно так и есть. Сами понятия: «русский» и «Россия» — это не одно и то же. И если мы хотим все же найти Россию, то мы должны оттолкнуться не от общего, сущностного «Россия», а от личностного «русский». В рамках такой логики не Россия делает нас русскими, но я, русский, рождаю Россию. Из этого следует, что «русский» есть то необходимое условие, при котором только и становится возможным увидеть Россию как народ русский. А коли так, то и искать нам нужно не Россию, а русского.

Такое требование и несёт в себе исток личностного бытия. И именно для выполнения такого требования нам было не обойтись без распятых разбойников, без внесения богословско-культурологического аспекта в рассмотрение их крестной смерти.

Основным требованием существования культуры является двухсторонняя связь между Богом и человеком. И если следовать логике первого разбойника (сущностная), то «русский» есть данность, к которой я причастен. Иными словами, я часть русской культуры. Вот тут-то и зарождается неразрешимое противоречие и сложность в идентификации русского по аналогии с Россией, если мы переносим принцип сущностной логики к понятиям уже личностного бытия. А значит, необходим иной акцент, иной принцип.

Невозможно даже представить себе, что, будучи распятым, когда от смерти разбойников отделяли считанные часы, когда точка невозврата уже пройдена, кто-то из них был неискренним или обратился ко Христу не в отчаянии. Оба они обращались к Нему от всего сердца, оба искренне и оба надеялись на спасение в равной степени. Но почему Бог, имя которому Любовь, отвернулся от искреннего, отчаянного крика «спаси Себя и нас»? Или в том желание Христа, а значит, и Его избирательность в деле спасения? Но тогда при чем тут любовь? Мне видится совсем иное, не отвернулся от него Христос, а «не видел» Он того, кто к Нему взывает.

Представьте себе, что вы находитесь перед огромной массой народа, перед вами тысячи, миллионы людей. И вдруг до вас доносится отчаянный крик, обращенный именно к вам: «Спаси нас». Вы можете спасти, вы в силах это сделать, и ищете, кто зовет вас. «Спаси нас» раздается с новой силой, и вы понимаете, что зовущего вас неминуемо ждет смерть, и только вы можете его спасти. Ваше сердце обливается кровью, а крик о помощи разрывает его. Вы мчитесь вперед в надежде вытащить и спасти бедолагу. Но перед вами миллионы, и где тот, кто зовет вас?

— Кого «нас» Я должен спасти?

— Народ Твой, Тобою избранный…

— Но народ перед глазами Моими, и он молчит. А тебя Я не вижу, где ты?

— Я здесь!

— Где это здесь? Кто ты, меня зовущий?..

Само «я», выражает себя в звуке, но оставаясь в логике причастности, как «я есть», как полновесное, нагруженное, как «бытие», попросту отсутствует. А та сущность, на которую ссылается наш ум, в максиме своей невыразима, непознаваема. Именно поэтому, при всем своем сострадании, желании и любви к взывающему, Христу нечего было ответить, некому было помочь. И когда крик отчаяния повторился, но уже с другой стороны: «помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!», — то в крике том был уже совсем иной смысл. Спаси меня и помилуй за все то горе, ужас, насилие и убийства, которые совершил я, отвернувшись от Тебя.

«Помоги мне, Боже, я русский»^[3].

«Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»

Бог всегда хочет спасти нас, всегда он зовет нас:

«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3, 20).

Только отойдя от причастности некоей сущности, возможна полнота моего «я», до того же момента та абстрактная сущность, к которой я себя причисляю, будет служить мне оправданием и удержит от покаяния, не даст тем самым истинного голоса, который обрёл распятый одесную разбойник. Но эта полнота требует от меня принять на себя ответственность за то, что совершено и не совершено мною как «я», стать ответственным за всю историю страны, которую «я» собою олицетворяю. И коль «я» — это полнота бытия, то уровень ответственности имеет всечеловеческий масштаб. Значит, это я преступил завет Твой и это я распял Тебя. И только в этот момент рождается некто, кто готов говорить, кто готов отвечать. Некто, кто не достоин жизни, ибо все соделанное им есть не что иное, как стремление к смерти, но уповает на Бога и милость Его. И только в этот момент рождается русский. И если ищешь ты себя, Россия, то не найдешь ты себя нигде, кроме как во мне. Это я — русский — есть источник твоего бытия. И если ты хочешь знать имя свое, то я назову его тебе. Имя тебе Россия — покаяние! И место твое на кресте. Покаяние — это то единое, что есть во мне, в человеке. И только в нем (в покаянии) рождается то великое множество, по которому мы знаем о том, что есть немец, француз, русский, англичанин и т.д. Покаяние и есть то личное предстояние меня пред Богом, и готовность нести ответ за все мною соделанное. В покаянии зарождается та двухсторонняя связь Бога и человека.

Так в чем же заключается жизненно необходимая тайна креста, разрешающая противоречия, которых немало выявилось в процессе размышления? Что именно лежит в основе слов разбойников, которые переданы нам евангелистом Лукой? Как бы громко это ни прозвучало, но речь здесь идет об образе мышления. И покаяние означает перемену образа этого мышления, перемену ума.

Проблема и сложность перехода от сущностного к личностному типу мышления была и остается до сегодняшнего дня. А значит, и крестная смерть Иисуса Христа, вместе с ним и двух разбойников, является не чем-то вчерашним, прошедшим и пройденным, а актуальной реальностью. В связи с этим считаю нужным пояснить слова Эдмунда Гуссерля, сказанные им в статье «Кризис европейского человечества и философия»:

«Есть два выхода из кризиса европейского существования: закат Европы в отчуждении ее рационального жизненного смысла, ненависть к духу и впадение в варварство, или же возрождение Европы в духе философии благодаря окончательно преодолевающему натурализм героизму разума»^[4].

Выход для Европы, а для нас русских и подавно на самом деле всего один (впадение в варварство не может быть выходом) — это возрождение в личностной перспективе. Но при этом следует быть максимально осторожным и ответственным в словах, так как задолго до того, как Парменид сказал свое «бытие есть, а небытия нет», миру открыта была истина иного порядка: «Я есмь Сущий» (Исх. 3, 14). Более того, сам Иисус Христос говорит «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф. 5, 17), а значит, и тема личности не может быть нами профанирована или решена произвольно, ибо за этой истиной стоит не человек, а Бог. И единственная наука, которая сегодня способна говорить нечто предельно существенное и имеет на то полное право — это богословие, но богословие, впитавшее в себя философию личности. Это и есть основа покаяния, к которому Россия призвана в первую очередь.

Только Россия способна осознать, как единственно возможную данность то, что ничего иного, кроме раскаяния и покаяния, у нее уже не осталось. И только в своем искреннем уповании на милость Бога, на то, что Он простит нас за все сотворенное и творимое ныне, остается твоя, русского, последняя надежда быть. При этом абсолютно не важно, будет ли красоваться великое имя «Россия» на политической карте мира, ибо суть не в линиях на карте. Важно лишь то, чтобы для Бога был русский в качестве лица, обращённого к нему. И Европа в кризисе, но лишь Россия, в своем продолжительном и кровавом искании поневоле приведена к необходимости осознания, что Бог не сущность (как субстанция), а личностная реальность! И единственное, во что мне осталось верить (ибо мое самосознание не позволяет надеяться на спасение по делам моим), это только в то, что на мой предсмертный крик: «Помоги мне, Боже, я русский!», Ты ответишь …

«истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».

Журнал «Начало» №31, 2015 г.

---

^[1] У. Баркли / Комментарии к Новому завету / Комментарии на Евангелие от Луки / Комментарий 3, Глава 23.

^[2] Сапронов П.Я. История русской философии. СПб., 2008. С. 56–57.

^[3] Иванов О.Е. Рим. Стихотворения // Святая София. СПб., 2006. С. 27.

^[4] Гуссерль Э. Философия как строгая наука // Кризис европейского человечества. Новочеркасск, 1994. С. 126.