Идиллия как «маленький рай»

Идиллическое всегда предполагает некоторую завершённость начатого дела и осуществлённость человеческих ожиданий. Притом ожиданий, не выходящих за пределы представления о преимущественно счастливой жизни, о таких отношениях с миром, в которых человек всегда с ним договаривается, с миром, не сопротивляющимся и не создающим серьёзных жизненных трудностей. В то же время, идиллия не предполагает погружённости в мир простейших и обозримых человеческих интересов, которыми как будто бы могла бы быть исчерпана «жизнь как таковая». Хорошая семья, дом, приятное человеческое окружение, увлечённость своим делом, позволяющим одновременно создавать материальную основу для такой жизни, ещё не создают идиллии. Здесь необходима ещё творческая фантазия, лёгкость и свобода взгляда, в общем, принадлежность к каким-то более высоким, нежели жизненная проза, сферам.

Последнее обстоятельство, собственно, и создаёт основу для соотнесённости идиллического мира не больше и не меньше как с Царством Божиим. Идиллия — это так или иначе «маленький рай». Хотя всем понятна и условность такого выражения, оно всё же может быть употреблено без угрозы явно неадекватного применения столь важного в деле нашего спасения слова. В конце концов, рай как-то должен сообщаться со здешним миром, намекать о себе. Хотя это слово, конечно же, применительно к опыту нашего мира следует тут же заключать в кавычки, дабы не искуситься близостью того, что тут же заявит при малейшей ошибке о своей удалённости и недоступности. Поэтому идиллия или идиллический мир всегда вызывает добрую улыбку, несущую в себе элемент той же «доброй недоверчивости», стремления не попасть впросак. Но всё же идиллическое настроение не является основанным на чём-то, что не имеет собственной онтологии и является чистым фантомом или иллюзией. Иллюзией является то, чего, в конце концов, не существует, к чему не применимо понятие реальности. Иллюзия потому и иллюзия, что она этой реальности противостоит. Идиллия, напротив, впускает реальность в себя, но таким образом, чтобы последняя подчинялась законам самой идиллии, её ритмам и настроению. Возвращаясь по ходу дела, так или иначе, к общим характеристикам идиллии, мы постараемся рассмотреть их в связи с одним из многочисленных образов идиллического мира.

Фонтенбло (Франция).

Мы знаем об идиллическом жанре в литературе или изобразительном искусстве, но указанные выше характерные черты идиллии особым образом проявляются в обустройстве садов и парков, игравшем столь значительную роль со времён, когда вместо «зажатой» жизни в средневековых городах и замках стали появляться большие открытые усадьбы, требующие дополнения и восполнения присущих им смыслов и «энергетики» в соседствующей природе. Парк стал неотъемлемой частью дворцового ансамбля, живущей одновременно по своим собственным, в том числе и идиллическим, законам. В этой связи следует прежде всего отметить, что сам дворец по своей сущности не принадлежит к идиллическому миру. Даже представляя из себя достаточно совершенное произведение архитектуры, он не есть «маленький рай». Всё дело в той самой мере реальности. Во дворце она, так или иначе, избыточествует. Напомним, что эта реальность вовсе не низшего ряда, которая представляет элементарные потребности в «жизни по-человечески». Во дворцах всегда особым образом присутствует тема власти и масштаба личности их хозяев. Сама конструкция и интерьер постройки может быть очень лёгкой, что мы встречаем, например, в рокальных сооружениях. Но эта лёгкость не делает их идиллическими. В ней каким-то образом заявляют о себе мощь и сила, которые оказываются вовсе не противоречащими эстетическому эффекту. Дворец, несмотря на периодически происходящие в нём увеселения, — реальность очень серьёзная. Это не «райское место», слишком уж замыкается это сооружение на некие основополагающие цели, движущие посюсторонним миром. Но будет ошибкой, если, пытаясь прояснить специфику дворца, мы сошлёмся только на последнее обстоятельство.

Дворец, бесспорно, имеет и трансцендентное измерение. Порой сама архитектура дворца, и таковых примеров в Европе очень много, заставляет думать, что человеку в пределах его, человеческого, мира было бы просто невозможно создать столь замечательное творение. Но эта соотнесённость с небесным во дворце принципиально иная, нежели та, которой отличается идиллическое. Она проходит также по разряду реальности, ибо реальность серьёзных и значительных земных дел так или иначе соотносится с высшей реальностью, уводящих нас в сферу божественного промысла и призвания. Если мы сопрягали между собой дворец как архитектурное сооружение и власть как то, что наполняет смыслом жизнь его владельца, и видели в этом некую характеристику земной, посюсторонней реальности, то есть все основания вспомнить апостольские слова о том, что нет власти не от Бога (Рим. 13,1). Как бы ни толковали смысл этих слов, дворцы властителей часто заставляют нас вспомнить о вертикальном измерении мира. Упомянутая выше лёгкость, воздушность рокальной архитектуры, например, уже есть лёгкость не совсем земная, так как в земных масштабах лёгкие вещи часто не ассоциируются с силой и мощью, лёгкость здесь часто приближается к эфемерности, к готовности тут же раствориться и исчезнуть. Но в архитектуре, о которой мы говорим, таких ассоциаций не возникает. Если дворец в его созерцании парит над землёй, то здесь, не приводя, конечно, никаких прямых параллелей можно скорее вспомнить об ангелах, легчайших, точнее, невесомых творениях, которые сосредоточивают в себе как раз мощь и силу, способность к беспрепятственному действию, чего совершенно не достигают отличающиеся духом тяжести силы. Дворец в этом плане преодолевает сопротивление своего материала, будучи всегда, даже не имея украшений в виде башен и шпилей, устремлён ввысь, к сверхземной реальности.

Версаль (Франция).

Но, повторим, именно серьёзное и говорящее о призвании свыше его хозяина предназначение дворца не позволяет назвать дворец «земным раем». Присутствие небесного в данном случае не указывает на рай. Во дворце не ощущается окончательного завершения и разрешения земной истории. В образе дворца она длится и свершается, сверяя своё движение с небесным горизонтом, но не претендует на небесное жительство. Дворец всегда возвышается, но не живёт целиком в высоте. И в этом не его «недостаток», а, напротив, указание на серьёзность и высшую призванность земного существования человека, его не схватываемую в простейших образах и понятиях судьбу, наполненность его жизни взлётами и падениями. Во дворцах не только рождаются и живут, но ещё и умирают. На «чистых» небесах только живут. Притом живут вне всякой перспективы завершения этой жизни. Поучительное высказывание о невозможности создания рая на земле всем известно и периодически повторяется. Хотя в безусловном значении оно все же не должно звучать, поскольку в этом безусловном значении не вполне верно. Ведь в Книге Бытия сказано «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого создал» (Быт. 2,8).

Изначально рай находился именно на земле, и даже изгнание человека из рая проходило, что называется, в горизонтальной плоскости. В отличие от этого, в отношении падшего ангела, бывшего Денницы, имело место низвержение с небес, движение осуществлялось тем самым сверху вниз, было именно падением, в результате которого ему было положено пребывать в аду вне всякой перспективы возвращения к прежнему состоянию. Конечно же, черта отделившая состояние человека до изгнания из рая и после, также не оставляла для него надежды на скорое возвращение. Но всё-таки здесь речь идёт о бытии в одном горизонте. Такая топология оставляет надежду хотя бы чуть-чуть «заглянуть» в райское состояние, подойти к черте, разделившей первозданного и грехопадшего человека. Представляется очевидным, что подобные попытки осуществлялись неоднократно и в различных формах. Говорить о них сколько-нибудь подробно у нас здесь нет возможности. Но, может быть, уместно вспомнить руссоистский миф о первозданном, безгрешном человеке, который пал, будучи искушённым культурой, и теперь перед ним стоит задача возвращения к прежней жизни через заключение общественного договора. Таким образом, речь здесь идёт именно о возвращении к подобию ветхозаветного рая, а не обретению нового рая в Царстве Небесном, ведь последнее предполагает внутреннюю работу души, сопровождаемую благодатной помощью свыше, к которой Жан-Жак Руссо был вовсе не склонен. В итоге этот и подобные ему утопические проекты всегда оказываются деструктивными, так как предполагают или требуют осуществления невозможного, невоплотимого в земной реальности. Ведь в рай предполагает вернуться всё тот же грешный человек, не подозревающий о настоящем своём состоянии и подлинном покаянии, которое должен осуществить. Однако сон-воспоминание о рае и особая жизнь в этом воспоминании всё же оказываются возможными. Иной путь от земли к небу, отличный от того, что открывается в образах дворца или храма, существует. Он реализуется, о чём мы говорили выше, в идиллии или идиллическом состоянии души. В словосочетании «маленький рай» уже содержится указание на природу идиллии, она оказывается всё же возможной для человека мерой осуществления того, что представляется невозможным.

С одной стороны, рай вообще не имеет пространственного измерения, он есть бытие как таковое, лишённое координат, привычных человеку в его грехопадшем положении. Возможно, последнее обстоятельство и служит причиной краха всех утопических проектов возвращения в райское состояние. В них человек хочет восстановить саму онтологию рая, всерьёз надеется осуществить свой замысел во всей его полноте. Утопические планы губит их безусловность, принятие их так или иначе всерьёз, непонимание ограниченности меры человеческого в собственных замыслах человека.

Но с другой стороны, возможности того, что мы называем сном-воспоминанием, может способствовать своеобразная форма покаяния, которая состоит в осознании человеком ограниченности этой меры. Таким образом, человек возвращается к своей реальности, всегда осознаваемой в перспективе чего-то большего, нежели есть он сам. Тому же, кто осознал свою меру, всегда что-то даётся или удаётся больше, нежели тому, кто своей меры не знает. Так, нельзя всерьёз планировать построить «райский дворец», «райский город» или «райское государство». Но «маленький рай», тем не менее, можно создать вполне. В этом маленьком раю будет трудно удержаться сколько-нибудь длительное время, но побывать в нём и прожить некие мгновения своей посюсторонней жизни как жизни вечной всё же возможно. Притом миру идиллии, конечно же, всегда будет угрожать опасность нарушения меры, что чревато потерей идиллической реальности, ниспадением в незаконную претензию на большую меру бытия, нежели это доступно любой идиллии в её собственном качестве. Как последствие такого срыва, мнимоидиллическое может окраситься серой краской скуки и пошлости, приобрести дурной тон. Зададимся же целью проследить, каким образом та самая мера удерживается в садово-парковом искусстве, когда архитектор стремится воспроизвести именно идиллический мир.

Павловск (Россия).

Несерьёзность (и, тем самым, не соблюдение настоящей меры присутствия невозможного в возможном) идиллического, которая реализуется в обработанной природе, оказывается связанной как раз с серьёзностью дворца, снятием напряжения присутствующих в дворцовой постройке смыслов, силы и величия её образа. Но надо сразу оговорится, что мир обработанной природы, в который мы здесь перемещаемся из концентрированного мира дворцовой культуры, также далеко не всегда содержит идиллические начала. Парк может быть продолжением дворца, внешним распространением его помещений. Широкие аллеи напоминают дворцовые залы и галереи, только «разрядившиеся» в гораздо более обширном пространстве. Они, тем самым, делают дворец как бы бесконечным или абсолютным началом, владеющим пространством, в том числе и за собственными стенами. Постройка задаёт ритм и формы окружающему её миру природы, что очень заметно в дворцово-парковых ансамблях Версаля и Фонтенбло. Дворец, тем самым, «нигде не заканчивается», даже когда мы выходим за границы парка, продолжает ощущаться его эфирное присутствие, уж слишком был мощен изначально заданный импульс. Но у всех этих грандиозных вещей есть один «недостаток»: несмотря на соотнесённость с небом, у такого земного мира нет эффекта присутствия человека в небесных или «небесноподобных» сферах. В то же время, идиллическое, как отличающееся по своим смыслам от реально-серьёзного, — это пусть маленький, но всё-таки, как мы неоднократно повторяли, рай, в который удаётся каким-то образом заглянуть. Притом этот рай существует не в пространстве, скажем, художественного творения, которое так или иначе условно, а применительно к теме сада и парка, в реальном пространстве, в том же самом, в котором существуют дворцы, города и вообще протекает наша жизнь, ощущаемая как посюстороннее событие. В то же время, имеет смысл говорить и об идиллическом пространстве, которое образуется вследствие особой «обработки», можно сказать, не только природного материала, а того самого пространства, в котором существуют отнюдь не идиллические вещи. В мир идиллии попадаешь неожиданно, передвигаясь обычными шагами по земле, а не открывая книгу или вглядываясь в картину.

Требование к такому пространству заключается прежде всего в том, что оно должно быть само по себе замкнуто (повторим, дворцовое пространство всегда так или иначе разомкнуто, даже если мы не выходим за границы интерьера, во дворце всегда необходимо развернуться, устремиться, совершить шаг, даже если ты стоишь на месте, созерцая, например, росписи потолков или висящие на стенах картины. Идиллическое же пространство требует остановки, ощущения достигнутого здесь и теперь, когда уже не нужно никуда идти и ни к чему стремиться. Этот эффект достигается соразмерностью идиллического феномена человеку, размеру его, поскольку речь идёт о пространстве, тела, но одновременно и «размеру» души.

Здесь можно вспомнить о человеке как мере всех вещей. Но доминирующая мера человеческого в идиллии является определяющей не потому, что она придаёт форму природному ландшафту по образцу человеческого как только человеческого. Так, как если бы человек вообще не ставил никаких вопросов по поводу своего непосредственного существования в мире, а только всюду угадывал присутствие самого себя. Осознание или интуиция этой меры скорее удерживает создателя идиллического мира от того, чтобы человек не переусердствовал и не внёс ничего лишнего в открывающийся ему просвет небесного. Можно сказать, что в идиллии человеческая мера, как щадящая человека оболочка, защищающая его от тех опасностей и угроз, которые он сам себе создаёт согласно его человеческой как только человеческой природе, не принадлежит человеку, а как раз даруется ему свыше. В этом и состоит смысл замкнутости идиллического мира, отсутствия путей, которые должны ещё куда-то вести за пределы ощущения достигнутой идиллической «райскости». Но этот благодатный дар очень хрупок и даруется не раз и навсегда. Поэтому человек является здесь не просто «принимающей стороной» и должен прилагать определённые собственные усилия, например, переживая радость обретённой полноты существования, одновременно не слишком веря в наконец наступившее счастье или исполнение надежд, зная, что он всего лишь человек и не смеет надеяться, будто ему окончательно дарован тот самый рай на земле. Повторим, оболочка посылаемого свыше дара слишком хрупка и отношение к ней требует бдительности. И бдительность не должна здесь превратиться в сомнение или настороженность. Тогда мера человеческого тоже будет перейдена, но уже в противоположном отношении. Тогда внутренне бдительный, то есть «бдящий», бодрствующий человек отождествится со скептиком, потеряет внутреннюю свободу, на которую он именно в своём человеческом качестве имеет право рассчитывать.

В этом последнем обстоятельстве идиллическое в чём-то (но опять-таки только в чём-то) сродни ироническому. В ироническом человек не принимает себя до конца всерьёз также вследствие ощущения собственной меры. Всякий выход за её пределы тут же становится заметным и подвергается иронической рефлексии. Если коллизии между тем, что человек есть, и тем, на что он претендует или чем хочет казаться, не возникает, то ирония невозможна. Сократ, например, иронизирует над своими собеседниками только тогда, когда те полагают, что уже далеко продвинулись в решении какого-то философского вопроса, хотя на самом деле совершенно не сдвинулись с места. Но Сократ совсем не скептик в отношении человека как такового и предельно серьёзен, говоря со своими собеседниками тогда, когда они лишены иллюзий, но в то же время претендуют на нечто большее в своём духовном становлении.

Павловск (Россия).

Вполне можно, а порой и необходимо иронизировать и над «маленьким раем», снисходительно относясь к тем, кто полагает себя присутствующим в нём вполне всерьёз. Ведь они не видят того, что их человеческая мера оказывается перейденной, что они воображают себя существующими так, как на самом деле они не существуют, а только пытаются приписать своей ограниченности свойства безграничного.

Мы уже говорили, что построить идиллический дворец или идиллический храм невозможно, то есть серьёзные отношения с небом нельзя установить, не нарушая внутренней соразмерности человеческой природы, не заставляя человека куда-то двигаться и чего-то достигать, не говоря о том, что в человеке должно появиться нечто, чего он сам по себе не имеет. Но идиллический парковый павильон построить вполне можно. И он будет отмечен, с одной стороны, тем, что мы называем мерой человеческого как человеческого, притом замкнутой на самого себя мерой, не требующей делать никакого шага вперёд или стремиться к какому-то взлёту. Возле павильона и в самом павильоне можно просто остановиться и спокойно какое-то время пребывать. С другой же стороны, это пребывание будет отмечено небесным даром, ибо в установившемся покое явно будет превышена мера той душевной уравновешенности, на которую человек способен претендовать в своём природном, человеческом как только человеческом смысле. Важно, что в парковом павильоне, в отличие от дворца, не живут сколько-нибудь постоянно, поэтому он не пронизан токами человеческого присутствия. Павильон, хотя он и является человеческим детищем, принадлежит природе, пожалуй, в большей мере, нежели культуре. Ведь он длительное время принадлежит самому себе, остаётся без посетителей и вступает в какие-то самостоятельные отношения с парковым ландшафтом.

Это «одиночество» павильона делает его таинственным, влекущим, как бы заключающим в себе тот дар свыше, о котором мы говорили. Человек, сам соорудивший постройку, теперь посещает её как место от него, человека, отделённое и несущее в себе те смыслы, происхождение которых сам строитель не может себе приписать. Да, он, строитель, предполагает, что строит жилище не столько для человека, сколько для неведомых духов, и атмосферу в нём создают те самые духи. С другой стороны, теперь человеку гораздо проще чувствовать себя здесь более уверенно, чем, скажем, в радующем глаз уголке леса, так как архитектором того, что было принято и заселено «духами», является именно он. Павильон, тем самым, снимает грандиозную дистанцию между человеком и «чистой» природой, космизирует, уравновешивает неизбывно хаотическое в природе.

При этом важно, что всё осуществляется не в некоей вторичной рефлексии, не на полотне художника, которое является как будто бы одним из наиболее подходящих мест для осуществления идиллий, а в самом что ни на есть реальном пространстве, в котором существует и дворец, и парковые растения, и постройки среди них. Всё это создаёт эффект целостности, единства «маленького рая» с миром, распространяет настроение, возникающее в павильонах и в соседстве с ними, на восприятие всей действительности. Ведь, находясь в парковом павильоне, мы одновременно ощущаем себя живущими в мире как таковом. Гуляющий в парке не прячется от него в некое искусственное пространство, не избегает намеренно жизненных коллизий мира, не удаляется от него. Просто все обстоятельства, исключающие идиллию, в какой-то момент перестают занимать сознание, исчезают с горизонта, забываются. Единственной реальностью оказывается «маленький рай». В нём можно провести ровно столько времени, сколько будет отпущено, пока реальность за его чертой не напомнит о себе каким бы то ни было образом.

Павловск (Россия).

Что же касается конфигурации идиллического пространства, то черта, которая ограничивает владения идиллии, менее всего может быть прочерчена по прямой или иметь прямые углы. Геометрию прямых мы скорее встретим в дворцовых помещениях и парках, построенных по принципу продолжения дворца в мире природы. Прямая всегда куда-то идёт или уводит, она является основой перспективы. Идиллическое пространство, хотя оно и существует в пространстве реальном, никакой перспективы, по крайней мере, реальной, не предполагает. Идиллическое должно замыкаться в себе и в то же время допускать движение. Идеальной формой, удовлетворяющей таким требованиям, является круг. Круглые или овальные комнаты мы встретим и во дворцах, однако, так или иначе, здесь всё же будет доминировать анфилада помещений с чётко заданным прямым вектором. Линии же идиллического ландшафта должны постоянно круглиться, изгибаться, что будет составлять сам принцип идиллического пространства. В идиллическом мире торопиться совершенно некуда, поэтому речка, скажем, может бесконечно петлять и, тем самым, в общем-то, «никуда не течь».

Водоёмы в мире идиллии вообще должны быть обозримы, никакие «бескрайности» здесь не допустимы. Ведь тогда мы сталкиваемся с возможностью нам здесь полностью и до конца не данного. Что касается мостов, точнее, мостиков через речки, то их количество в идиллических местах, как правило, превышает функциональную необходимость. Всё это делается для того, чтобы снять всякое нарушающее идиллическое единство разделение, дать возможность перейти через ту же речку почти в любом понравившемся месте. Если же такой возможности всё-таки нет, то это должно быть компенсировано какой-нибудь любопытной деталью ландшафта, видом на тот же павильон, привлекающими внимание и заставляющими забыть о неосуществлённом намерении. Идиллическое должно всё время привлекать и разнообразить внимание и также всё время выдавать взгляду свидетельство, что человек теперь может дать простор содержащейся в его человеческой мере свободе, отпустить повода, доверившись движению своего коня в прямом или переносном смысле. Холм, покрытый цветами, заставит забыть об отсутствии вблизи этого места мостика, открывшаяся за холмом беседка не позволит огорчиться, что до этого мостика не то, чтобы далеко (подобных проблем в идиллическом пространстве вообще нет), а что он не сию же секунду появляется под ногами.

Столь же не функциональны здесь дорожки. Они множатся, пересекаются, идут почти параллельно (но не забудем, что настоящих параллелей в идиллии быть не должно) друг другу. Всё делается для того, чтобы опять-таки забыть о теме пути, столь важной для не идиллического мира. Пути выбирают, пути исключают друг друга, ставя человека перед проблемой, заставляющей его отвлечься от чистого созерцания, в котором достигается равенство себя со всем миром, порой они оказываются слишком длинными, трудными и утомительными. Извилистые парковые дорожки заставляют забыть обо всём этом. Не столь уж важно, куда ты придёшь, к мостику или к клумбе с цветущими розами, или к ажурному павильону. Если даже выбор делается, то он вполне может быть отменён следующей деталью идиллического ландшафта. Человек здесь просто не успевает сделать выбора, как будто бы кто-то уже сделал это до него, хотя все возможности для самостоятельного выбора по-прежнему остаются открытыми. Но если всё же совершённый ход был признан ошибочным (таковым он может быть признан только в лёгком, игровом варианте), вовсе не нужно возвращаться в исходную точку. Оказывается, что есть дорожка, которая кратчайшим путём приводит из «места опамятования» ко вновь намеченному объекту. Ведь здесь найдётся множество дорожек, ведущих к одному и тому же месту, щедро и без экономии усилий проложенных в «маленьком раю».

Сан-Суси (Германия).

Но не только описанным сейчас способом в идиллическом мире исправляются «огрехи» нашего обычного пространства. Широкие дополнительные возможности предоставляет здесь всё та же павильонная архитектура. За тридевять земель от Пруссии находится Китай, но в парке Сан-Суси мы находим китайский павильон, построенный по всем правилам, приличествующим такого рода постройкам. Прусский король и его двор таким образом всегда могли «отменить» земные расстояния и оказаться там, где по земным меркам никогда не оказались бы. Столь же относительно, но совсем не по Эйнштейну, здесь и время. С высоты холма, на котором стоит дворец Сан-Суси, просматриваются римские руины в окружающем дворец парке. Теперь отменяется не только пространство, но и время. К этим руинам, возможно, даже не следует приближаться. Не исключено, что реальность идиллического начинает переживаться полнее и острее на расстоянии. Неидиллическое дворцовое пространство и пространство идиллическое в какой-то точке встречаются, и дворец вдруг даже оказывается способен восприниматься как часть последнего, ведь наблюдаем мы за руинами с дворцовой террасы. Это не противоречит всему сказанному ранее на этот счёт. Просто дело в точке отсчёта, а именно в том, дворец или руины будут восприниматься как исходное и организующее начало. Точно так же мы можем в других местах обнаружить постройки, имитирующие готическую или ренессансную архитектуру. Только имитирующую? Конечно, но в условно-реальном мире идиллии нам вовсе не следует предъявлять требования, уместные быть предъявленными миру не идиллическому. Ведь вспомним, стоит только этим требованиям вступить в силу, как «маленький рай» тут же исчезнет. И радоваться здесь будет нечему, так как вместе с ним исчезнет и часть нашей человеческой онтологии, наши права на воспоминание о потерянном рае. Потому условность, имитация в идиллическом мире есть не следствие бессознательной потери образа настоящего художественного творения, а приём, позволяющий удержать и не исказить подлинный смысл той реальности, по отношению к которой он применяется.

Следует обратить внимание и ещё на один момент, позволяющий употреблять применительно к идиллии слово «рай» вне полностью иронического контекста. Дело в том, что в идиллическом мире, в который на время прогулки или какой-нибудь «романтической встречи» попадает человек, от него не требуется никаких усилий для достраивания и изменения ситуации. Скажем, спешащий во дворец с докладом чиновник никогда не воспримет данность дворца как именно данность. Он думает о том, как будет принят его доклад, что нужно сделать для благоприятного исхода дела. Ничего ещё в момент движения само по себе не состоялось, хотя вроде бы всё было так и раньше, всё предельно знакомо, и помещения, и люди, и правила поведения. Забота не даёт ситуации замкнуться, образовать круг, где мера человеческого найдёт самоё себя. Забота так или иначе всегда трансцендирует, намечает вехи не изведанного ещё пути. Даже бал во дворце, казалось бы, целиком желанное и радостное мероприятие, всегда изрядно приправлен заботой и не представляет из себя до конца свободной данности той самой человеческой меры. В идиллическом же мире какие бы то ни было «трансцендирующие» человеческие усилия, за исключением, может быть, игры воображения, излишни.

Всё состоялось, всё присутствует, всё обустроено, и человек может переключить внимание с определения задач, которые перед ним стоят, на умиротворённую и восхищённую мысль об устроителе мира, в котором он оказался. Теперь проявивший и проявляющий заботу уже не он, посетитель идиллического мира, а тот, кто чудесным образом весь этот мир создал. Конечно же, под таким создателем можно мыслить архитектора, спроектировавшего идиллический уголок парка. Но всё-таки кажется, что мера этой умиротворённой и восхищённой мысли превышает устремлённость к человеческому как таковому, что рукой архитектора кто-то водил. Ведь архитектор, сколь бы талантлив он ни был сам по себе, только человек и нуждается в даре, задающем его меру точно так же, как и все остальные люди. Бог когда-то насадил рай на Востоке и теперь позволяет в утешение нам иногда и в состоянии бодрствования видеть сны-воспоминания о нём. В идиллическом мире всегда ощущается Заботящийся, и человек оказывается пришедшим на готовое, для него, человека, созданное.

Журнал «Начало» №30, 2014 г.