«Из дневников». Шифферштадт. Германия

19.05.94 Шифферштадт. Германия

За обеденным столом сидели молча. Я чувствовала себя, как Чичи­ков у Собакевича. Не о чем говорить. Несколько раз хвалила еду. Вы­сказалась о погоде, даже теннисе. — Господин Майер по телевизору все теннис смотрит. Удручающий дом. И никто не звонит, никто не приходит. Нет животных, нет книг, нет интересов ни к кому и ни к чему. Сестра Регита не говорит даже о своем «маятнике» и о болезнях. Даже не предупреждает, что «конец света начинается в Париже» (под­валы у них забиты на этот случай уже давно). Осенью прошлого года так конец света и не произошел, теперь неловко говорить и об этом. А о чем еще?

Как Чичиков на псарню к Ноздреву, пошла в сад. Через две-три крепко закрытых двери, в маленький, обнесенный проволокой садик. На черной земле в строгом порядке рассажены цветы. Они были сим­патичны, особенно те, что как изумленные дети, выглядывают на свет Божий. Но у их детских головок неизменно оказывается табличка, на которой нарисован тот же цветок и написано его название. (Вот и го­вори потом, что постмодернизм выдуман только для постмодерни­стов). У некоторых головок висит еще впечатляющее: цена 3,25 нем.м.

10.05.

Прочла Жижека «Люби твой симптом, как себя».

Весь мир может исчезнуть, симптом же останется, ибо симптом — источник наслаждения, и психоаналитик своим сознанием его не уничтожит. «Как я отдам последнее? Пусть это ошибка, но без нее мне будет еще хуже», — ответ больного.

Опять подумала о Ницше и Кьеркегоре. Оба метались между тра­гедией и болезнью. В трагедии присутствует ошибка (ошибся Эдип), но эта ошибка вовсе не «симптом» (как мыслил Фрейд), потому, что это ошибка свободного сильного человека — царя. Такая личность вбирает в себя все символические ожидания. Симптом безобразен. Трагическое же красиво, героично, обладает силой катарсиса. Траги­ческое взывает к всеединству, к соборности, тогда как у обыкновенно­го невротика все частное: «Миру ли пропасть или мне чаю испить?».

2.06.

Была в Лувре. Египет. Эволюция великой культуры от высокой традиции к магии. Отчего Египет и пал. Богиня — львица Сехмет пре­вратилась в статуэтку кошки.

Поразительно живые, напряженные скульптуры. Хочется быть с ними. Какой контраст с европейской, нарциссической скульптурой в соседних залах. На нее не хочется смотреть.

8.06.

В Баден-Бадене. Как обычно выступала по радио. Здесь мне позво­ляют — иногда — быть поинтеллигентнее, чем обычно в Германии.

С Герхардом ходили на экскурсию в Казино (где играл Достоев­ский). Душная, полусумеречная красота. Естественный свет совсем изгнан, свечи опущены низко. Темно-красное, золотое, змеиное. На­лет порочности в магии цифр, в ожидании столов. Теперь мне ясно, откуда «Красное и черное». Знаю теперь и что значит «сорвать банк». Люди должны быть особо одеты. Все ложно ритуализировано, чтобы наполнить призрачные страсти кровью. Здесь и этими проигрывают­ся и выигрываются миллионы, кончают самоубийством — жертва бо­гине Случая.

10.06.

Смотрела «Дождевой человек». Очередной фильм о дебиле. С глу­бокой христианской идеей — «Почему мне никто не сказал, что у меня есть брат?» — кричит проснувшийся к жизни герой.

Теперь братом и ближним становится существо биологически мар­гинальное. Делать нечего — если в XIX веке такую роль брали на себя уголовники, клошары и проститутки, то сегодня романтизм не прой­дет. Достоевский избрал Соню для чтения Евангелия. Достоевский искал последнее падение и униженность. В наше время все измени­лось — проститутка — это работа, и все. Часто работа желаемая. Про­ститутками восхищаются, им подражают. Сегодня надо искать уни­женных и, следовательно, способных к покаянию где-то в других сфе­рах бытия. Это дебилы, дауны — они вообще за пределами человече­ского. В наши апокалиптические времена, они — предвестники конца света, жертвы человеческих пороков, невинные, искупляющие суще­ства. Это также и животные, которые ни в какой другой век не терпели столько от человека, животные, не предавшие Бога, не познавшие гре­ха, но принявшие вслед за Адамом всю адскую жестокость смертей и рождений.

13.06.

Наше время — время спорта.

Если футбол — развлечение для низших, для толпы — бьют нога­ми, бьют все одного, агрессивно и смачно, то теннис уже для тех, кто повыше — не даром в него играют даже Ельцин и Шумейко. Теннис — один на один с врагом. Защита своей территории. Уровень животного.

За длинными заборами в Сан-Тропе играют в гольф. Это уже для самых богатых. Никакой агрессивности. Нужно просто попасть в «дырочку», почувствовать, где есть недостаток и сделать это один на один с миром.

15.06.

По телевизору фильм «Кавалер». Он 2 известный пианист и из­вестный бабник. У него жена и трое детей, жене бесполезно лгать, но он лжет, отправляясь в очередную короткую авантюру. К концу филь­ма замученный своими страстишками герой окончательно смешон и нелеп. Но это еще не конец. Конец-то и поразил меня больше всего:

В самом конце он вдруг благополучно встречается со своей давно разлюбленной женой (и она тоже его разлюбила) и торжествует идея нерушимости брака. Такой католический «деус экс махина» «deus ex machina». Как невозможен такой механический конец в русской лите­ратуре, в русском кино!

16.06. Сан-Тропе. Музей бабочек

Коричневые, лоснящиеся бабочки ночи. Белые и желтые бабочки — солнце. Невзрачные на вид бабочки пещер. Бабочка — дьявол. Ба­бочка — китайский император.

Как это странно и мудро. Гусеница все время ест. Потом неподвиж­ный спящий кокон. Потом живущая 15-30 дней бабочка, летая, осу­ществляет продолжение рода. Какая хрупкая, гармоничная, воздуш­ная красота! Бабочка — китаянка — живой иероглиф. Бабочка — му­сульманка с симметрией декоративных крыльев.

Художник — «ловец» говорил, что здесь под Ниццей ловил бабочек Набоков. Он открыл новый вид и назвал его лолитой.

Бабочка по изяществу и строгости, по эфемерности и таинственно­сти принадлежит Востоку. У Набокова — как бы в подражание восточ­ной апофатике — сложился холодный, красивый, безупречный стиль.

17.06.

Читаю Павла Евдокимова «Православие».

На Западе в схоластические времена у Бога сущность и форма ста­ли совпадать. На Востоке — никогда, поэтому у нас и есть обожение, т.е. движение к сущности.

Еще одна мысль у Евдокимова:

До Афанасия Великого, Иринея Лионского думали, что Христос пришел из-за того, что пал человек. Таким образом, получалось, что боговоплощение — реакция на дело дьявола. Но это не так, Бог стал человеком еще задолго до Адама.

Мне опять пришла мысль об аристократизме Православия.

Плебейская, невротическая мысль везде ищет симметрию, реак­тивность, стимул-реакцию, заполнение пустоты. У психоаналитиков это не раз отмечено: человеческое подсознательное стремится к рав­новесию.

Аристократизм Православия — в его творческом характере. Цель — обожение, вертикаль, интенсивный рост из силы в силу.

Закон сохранения энергии — закон диалектической философии Гегеля, которая на 90% реактивна. В самом деле, она только «заполня­ет дыры»: бытие есть, естественно, ничто и обратное. Тезис ведет к ан­титезису и оба растворяются в «синтезе» (в энтропийном нуле).

В православии же каждый момент происходит нечто чудесное, ка­ждый акт свободы нов, неповторим. И он созидает ценности, одновре­менно обнаруживая их, потому что они были всегда.

19.06.

Передача о женщине в мусульманстве. Что же предлагают фран­цузские феминистки как альтернативу мусульманскому унижению женщины?

У мусульман женщина обнажается, кокетничает, наряжается толь­ко для мужа. Остальной мир ее не видит. Феминистки на это: нужно быть красивой для всех, долой чадру, да здравствует порнография! Мне (при всем неприятии мусульманства) мусульманское решение кажется более персоналистическим (и, следовательно, более нравст­венным). Он и она открываются друг другу в тайне и любви. Тогда как анонимная установка «нужно нравиться» отдает чем-то неприлич­ным.

20.06.

Тема для размышления: женщина как носительница героического начала. Того, что противостоит разрушительной буржуазной энтро­пии.

Антигона — антиципация смерти. Татьяна у Пушкина — антиципа­ция смерти как судьбы. Тургеневская девушка («дура» и «святая») из стихотворений в прозе.

В русской литературе нет Фауста, Гамлета, Дон-Кихота. Нет героя. Банальная мысль, выраженная в последний раз Битовым в его «Ein zwie…» В русской литературе есть героини и животные.

По Лакану: женщина, уничтожающая маленькое «а», как мешаю­щие соединению двум смертям (Человек у Лакана умирает дважды).

Часто повторяли, что мужчина — это действие, а женщина — бытие (Ортега-и-Гассет, Павел Евдокимов). Тихость настоящей женщины

• (о Татьяне-победительнице — «Все просто, тихо было в ней») — от уничтожения пространств между двумя смертями, от великой экзи­стенциальной смелости, от чудесной верности Запредельному, от бес­страшия высшего, онтологического порядка.

Женщина, как сказал мне один священник, — «бытие», в этом она богоподобна. Ведь Бог когда-то назвался Яхве, Сущим.

20.06.

Достоевский был пророком во всем. И уже тогда столкнул двух дьяволов. Один из бесов должен был прятаться — это Раскольников

• Наполеон, стоящий за дверью. А вот другой? Другой пребывал в квартире, где шел ремонт, и двое молодых рабочих разговаривали о «девушках»: «и приходит она вся разодетая, как из журнала мод и го­ворит: «хочу поступить в полное ваше распоряжение»». Два мира — журнал мод — имиджей и Наполеон. Сегодня искушение гордыней явно уступило место мелким бесам тряпок и журналов.

21.06.

Что такое «противостояние обществу»?

Оно было возможно, как гордый вызов Байрона, как «прометеизм» всех романтиков и борцов с мещанством. Оно было (в последний раз) возможно как праздник 68 года — Ищите невозможного!

Теперь «противостоят» студенты и врачи, требуя каких-то процен­тов. «Противостоят» гомосексуалисты, требуя денег (от государства) на лечение СПИДа. Была на их демонстрации на плас Републик, спе­циально пошла, чтобы узнать, есть ли у них какая-то идеология. Не требовали они даже свободы. И, правда, «свободу» требовать смешно, никто вам и так не мешает. Только для тусовки и для коммерческих целей собрались эти весело одетые ребята на площади Республики, разбрасывая рекламы ресторанов и бутиков.

Противостояние обществу невозможно, ибо общества нет. Нет и времени, чтобы «повлиять», «воспитать». Остается только любить, вне схем и «революций».

23.06.

Посмотрела в Бобуре русское телевидение. Что нового?

Доллар теперь — 2000 рублей. Метро не только дорогое, но все чаще «стоит». И 20 минут шла реклама Киллинг-системы американ­ского, естественно, происхождения. В этот раз жертва — тараканы. Их чем-то заражают, а они заражают остальных. На этом моменте я не вынесла. Ушла.

28.06. Санкт-Петербург

Тополя, белый пух. Весь наш переулок покрыт, как снегом. Белые ночи, каналы, туманы, пух — волшебный мой город.

Первые впечатления от России:

В переполненном метро начала молиться. С неохотой. «Богороди­це Дево, радуйся!» И вдруг понесло, да с веселием, с подъемом. И сте­ны тюрьмы — вагона — будто пали. В Париже так тяжело было мо­литься, каждый раз заставляла себя. Об этом мне говорил и отец Софроний (ученик старца Силуана), ему всегда приходилось в Европе преодолевать какую-то ватную преграду, прежде чем начать молить­ся.

По телевизору выступает Шумейко. Смесь плейбоя с поросенком. Наглый, напористый, современный мужик. Рыбалка, на шее крестик. И говорит (полуграмотно): «Наша линия православная предполагает добро, нравственность». «Есть государства сильные, государства для туризма, государства никому не мешающие. Наше же государство — доброе, православное». «Вашими бы устами да мед пить». Жаль, что «христиане», подобные Шумейко и Ельцину окончательно отталки­вают многих честных людей от церкви.

Свято-Сергиевская Троицкая пустынь. Недалеко от моих родите­лей, в Стрельне. Как смогли от нас скрыть это чудо? Ведь жила много лет совсем рядом и ничего не знала о монастыре. Там и по сей день (частично) школа милиции. На вратах фреска — Господь — с расстре­лянным глазом. Жуткое впечатление.

Огромный, как целый мир, монастырь. Неторопливая, насыщен­ная служба. Отец Николай, радостный, сильный, легкий. Он пропове­дует: «Когда человек чего-то делает, творит, живет, ему неинтересно грешить. И не хочется ему напиться, раствориться в чем-то ничтож­ном. Грех же не интересен. Он порабощает. Грех не дает свободы. Толь­ко благодать дает свободу».

После службы в трапезной показал мне карты монастырского кладбища. Могилы Апраксиных, Голицыных, дочери Суворова, те­перь по ним маршируют милиционеры.

• Как Вы строите Ваши отношения с милицией?
• Как святой Герасим, я долго-долго вынимаю занозу у льва.

Отец Николай рассказал, что недавно открытому монастырю уже помогли протестанты из Гамбурга. Он так с ними разговаривал: «Я два часа думал о моем отношении к вам. Вспомнил притчу о самари­тянине. Шел священник, не помог — я уже не говорю о чинах повыше. А вы помогли, буду молиться о вас. Хотя, буду искренним — не могу одинаково молиться за всех. Это могли делать св.Серафим, св.Сергий. А мои силы ограничены. Не хочу я спектакля или политики».

• В каком духе воспитываете Вы своих монахов?
• Учу их любить народ, наших старушек. А то на Валааме какие высокомерные ходят.

Отец Николай все это говорит с заразительным, почти разбой­ничьим весельем.

• Посылаю своих мальчишек с кружками. 2 миллиона уже на воз­рождение монастыря собрали. Вот им и наука. Говорить с народом, просить у него — тут нужно и смирение, и любовь. Ты говоришь с под­лецом, но и он тебе всегда что-то хорошее скажет.

«Этой зимой храм не отапливался. Спали монахи на могилах. Много зубов потеряли. Да и зачем монаху зубы? Он же не должен ку­саться». Келия пр.Игнатия (Брянчанинова), вид на деревья, кусок за­лива, за ним тихость, простор, бесконечность.

Встреча с отцом Николаем еще раз дала мне почувствовать, как ес­тественно, человечно Православие. Владыка Антоний Сурожский пишет, что во времена апостолов не существовало разделения мира на религию и «все остальное». Была полнота. Теперь же этого нет. Нуж­но оправдываться. Язык и жесты церкви затруднены (особенно на За­паде) из-за разделения мира. Лицемерие стало всеобщим. И необы­чайно трудно сохранить естественность и простоту (т.е. целомудрие, доверие, искренность). Если христианство перестает быть спонтан­ным, искренним и творческим, оно перестает убеждать, оно не может благословлять. Теряется опыт, который всегда истинен, не обманыва­ет, нов и вечен.

Православие пробуждает мою душу, ушедшую в себя и заморожен­ную Западом, потому что это наименее лицемерное христианство. «Священника я могу себе представить какого угодно, — говорит Роза­нов, — только не злого». Человечна, православна у нас сама природа. Мягкая, с широтой и грустью, стайной и космическим размахом.

19.07.

У храма на Крови собралось несколько сотен народа. Молебен об убиенном Государе Николае II. Крестный ход к Невскому, через Нев­ский. Молитва у Казанского собора.

Шли с пением, с иконами и хоругвями вдоль реки. Из окон глазе­ли, как на спектакль. Никто не перекрестился даже. Но все равно, это так взбодрило, укрепило дух. Сколько раз за эти месяцы Невский был осквернен шествиями всевозможных сектантов. И вот, наконец, мно­гострадальный проспект услышал.

01.08.

Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!

Видела знаменитого отца Василия (многие считают его старцем). Подошла под благословение. Он крикнул: «Танька, когда ты уезжала, я тебе говорил, что бы о России плохо не говорила: И вот я слышал «Свободу» — и там ты. Вот мы Россию с тобой и разрушили!».

— Батюшка, я ничего плохого о России не говорила, я только систе­му критиковала, а от «Свободы» давно отказалась.

Так я попыталась оправдаться, а сейчас думаю, что отец Василий прав. Не различать нужно было между русским и советским (да и кто различал?). А Западу все равно — одно. Ему Россия нужна в любом ее облике, и в православном она еще пострашнее для мирового мещанст­ва, чем Россия коммунистическая.

И стало мне плохо. И пошлая, стыдясь из церкви.

05.08.

Всех скорбящих радости. Икона Почаевской Божьей Матери.

Вчера увидела, что у нашей Владимирской Церкви стоит женщина с добрым просветленным лицом. Собирает деньги на храм в Брянске. Тогда я сказала, что у меня есть икона от одного немца. Он ее украл из церкви в деревушке рядом с Брянском. И теперь икона, как некое жи­вое существо, возвращается на родину. Отдала я ее Ларисе (так звали женщину из Брянска). Она проникновенно так просила передать немцам: «Скажите немцам, что они добрыми делами спасутся. Мы тут молитвами спасемся, они там делами. А слышали, один немецкий лет­чик недавно в Пюхтицы приезжал? Он бомбил монастырь и все никак не мог попасть. Сама Божья Матерь явилась ему».

05.08.

Получила из Кельна горестное письмо.

19 июля умер 70-летний Вильгельм Ниссен. Духовник Кельнского Университета, заведующий кафедрой Византинистики, автор энцик­лопедий, книг.

Он так любил и знал Православие, как редко кто из самих право­славных. «Я остаюсь в католической церкви, только потому, что и здесь кто-то должен быть. Здесь совсем пустыня», — говорил он мне.

Это был последний из крупных людей. «Анархист справа», весе­лый, горячий, добрый: вся жизнь для него была мистерией, игрой и торжеством. Помню, как сидели в его маленьком домике «в моей бер­логе» до трех-четырех ночи. Как угощал он нас тонкими и гениальны­ми, им самим приготовленными кушаниями, как лились вина и пели бокалы. И каждый благоухающий суп носил латинское название: «причуды весны» или «улыбка зайца».

Красота мира, который весь вдоль и поперек объездил Ниссен, проникая в святая святых древних архивов, в заброшенные монасты­ри и неслыханной красоты церкви, — была собрана в этом домике. И не только коллекция слайдов, свидетельство тому — сам волшебник Ниссен апофатически излучал все самое гениальное, до чего поднялось христианское вдохновение.

Часто приглашал он меня в Кельн выступать. И я каждый год при­езжала. «Со времен Федора Степуна на русские доклады не собира­лось столько народу», — приветствовал меня в первый раз Ниссен, ко­торый знал и Степуна и некоторых художников из первой, еще по-настоящему русской, эмиграции.

К Ниссену многие — из католического начальства — относились подозрительно. «Слишком витален» — было мнение скучных католи­ков. В его лучах для меня тяжелая, безрадостная Германия. Всегда ря­дом с ним были умные, духовно талантливые молодые немцы. И я опять вдруг замечала, как красивы эти юные лица, опять влюблялась в немецкую высокую суть, в поэтичность наших немецких разгово­ров. Ниссен много писал и говорил о поэзии, его любимый поэт — Конрад Вайс. Помню его гордую, с большим носом голову. (Как шел ему «ренессансный» берет). Со смертью Ниссена разлетелось, рас­ползлось некое магическое поле, поле праздника. Он дарил себя и свое: то магические шары, то иконки, то миниатюры чуть ли не XIV века — все нужно было уносить с собой, не смея отказаться. И аура его книг, всегда со вкусом оформленных, книг, которые не продаются, ко­торые существуют только на радость дружескому взору.

Ниссен мне говорил, что кардинальный отпад Запада от полноты христианской веры начался в XII веке. «Уже св. Бонавентура — не то». Он духовный аристократ, рыцарь Красоты, Добра и Истины, не выно­сил сентиментальности, холодности, кича, слащавости и безблагодатности — словом всего того, чем отличается сегодня в большинстве случаев католическая церковь. Из православных стран ему ближе всего оказалась Румыния. Там он получил православную степень док­тора богословия. Румыния — от того, думается мне, что она лежит на пути в Россию. Как только переполненная книгами машина Ниссена въезжала в Румынию, все — от таможенников до крестьян — крепко вцеплялись в него, и празднику не было конца, и дальше уже ехать было поздно.

Итак, умерли два самых больших и самых знающих почитателя православной церкви в Германии — Гамбер в Регенсбурге и Ниссен в Кельне.

06.08.

Выставка о моем любимом Валааме.

Поражает, что художники изображают Валаам совсем по-разному. Он в действительности неуловимо разный. Застонала душа, вспом­нив о его мощи. Это мое, это Православие. Монастырь, которым дер­жится весь страдающий и убогий мир.

11.08.

Поезд Петербург-Калуга.

Сколько уже написано о встречах в русских поездах! Вот в этот раз мне повезло. Поехала в монастырь — Оптину — с группой паломни­ков. Рискнула, потому что никакие групповые поездки — из-за бол­товни и вампиризма — не переношу. И вот эта-то оказалась удачной.

С нами едет отец Василий (Ермаков), живую и без того атмосферу делает еще живей, говорит:

«Не говорите, что наше время тяжелое, крест не по силам. Разве Отец Небесный может нас оставить?»

О попытках перевода литургии на русский язык (Кочетков и К^о): «Нельзя это делать, к современному языку уже прикоснулась вуль­гарность».

12.08.

Мой день рождения. Хорошо, что поклонилась до земли старцам — Макарию, Льву, Анатолию, трем новомученикам.

Служба. Это не служба, это жизнь, драма, красота. Как райские брызги, поют в соборе лампадки — зеленые, красные, синие. Все, как один человек, один слух, одна душа. Безупречна соподчиненность движений, возгласов, поклонов.

Нас поселили в зале (коридоре) для паломниц. По две стороны, в два яруса — кровати. Похоже на тюрьму, только мне здесь хорошо. Тихо мелькают женщины, обратятся к иконам, замрут в молитве, вы­ходят. Высшая собранность и деликатность.

14.08.

Начало Успенского поста.

Монах сказал: кто хранит пост, того и пост хранит.

Приехали автобусы с паломниками из Тамбова, Ярославля. Сотни людей переполняют церковь. Почти не войти. Я приютилась около ковра, на половине старца Амвросия.

Многие из приехавших не знают, как вести себя в церкви. В храме внешний беспорядок, толпа устремлена к мощам старца, многие хо­дят туда-сюда просто так. Почти не слышно читаемого канона.

Но странно, что этот хаос не раздражает. На Западе бы и в сто раз меньший беспорядок заставил бы всех отвлечься и разрушил бы все. А так похоже на теплый улей. Пчелки не суетятся, каждая занята де­лом духовного собирания, воспитания глаз, ушей, разума, сердца.

Как сильно воздействие этих монастырских служб! В одиночестве, в городе, в другой ауре эти перетряски души не вообразимы.

«Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!»

Двадцать иеромонахов в золотых одеждах змеей идут по храму, вы­соко неся Крест. Слезы сами наплывают на глаза. Смотрю, и другие тоже плачут.

14.08.

Поездка в Шамардино.

Матушка Анатолия — как царевна из пушкинской сказки, застен­чива до робости. Вспоминаю старца Нектария: «Застенчивость, по нынешним временам, — большое достоинство. Это — не что иное, как целомудрие. Если сохранишь целомудрие, то все сохранишь».

Целомудрие — уже давно не моральное, а религиозное понятие. Чтобы быть целостным, не нужно искать нового опыта, любопытство­вать, блудить. В этом плане целомудрие прямо противостоит духу се­годняшнего времени, когда людям постоянно навязывается новый товар, новый имидж, новая потребность. Общество потребления ра­зобьется о монашеские обеты целомудрия и бедности.

Монашество, красота «сокровенного сердца человека» противо­стоит нерушимой стеной и другому пороку нашего времени — нар­циссизму.

Когда нет более высоких идей, когда удовлетворены все элемен­тарные жизненные потребности, человек начинает любоваться собой, ставить себя на место бога. Происходит это не от мании величия, не от наполеоновского или прометеевского высокоумия, а просто от распу­щенности, несобранности и действия «духа времени», для которого главный герой — человек с микрофоном.

Неслыханная красота монашеских ликов победит бесстыдное, сде­ланное на продажу кривляние вавилонской блудницы. Икона побе­дит телевизор. Тишина победит все.

«Бесстыдство» — это слово наиболее подходит для характеристи­ки нашего экранного времени. Но и здесь нужно различать: в русской литературе были бесстыдницы и бесстыдники — типа Настасьи Фи­липповны или Федора Павловича Карамазова. Они бесстыдствовали в духе Батыя, они трансгрессировали, чтобы вызвать реакции других, а в пределе реакцию Бога.

Теперь же бесстыдствуют бездарно и равнодушно, без оглядки на ближнего, без всякого усилия сделать себя понятным, только потому, что так следует, что таким образом твой нарциссизм и «имидж» будут удовлетворены.

Русский монастырь сегодня удерживает весь мир от окончатель­ного распада и гнили.

Журнал «Начало» №3-4 1996г.